Виктор Козько - Но Пасаран

Место это издавна, до их рождения или в самый день их рождения было проклятым. Об этом шепотом, с оглядкой говорил весь город, а больше мол­чал, сжав зубы. То было лобное место эпохи, к которой они принадлежали.

Кровь притягивает кровь. Здесь пролегла линия самых жестоких боев за город. Здесь стенка на стенку сошлись эпоха с эпохой. Мертвые братались с живыми. Те, кто получил пулю в затылок, молча и безымянно лег в землю, и те, кто стрелял в упор, борясь за жизнь на ней и прославляя имя убийцы, проклиная одно убийство, унавоживали почву для нового.

Кровь притягивает кровь. Сюда шли добровольно сдавшиеся в плен жизни самоубийцы, ладили петлю, накидывали на дубовый сук веревку, пробовали на вкус железный ствол ружья, давились свинцом. История любит повторяться кровью. И после войны, шептались в городе, топор эпохи опять вернулся сюда, к оставленной на четыре года плахе. Потому, наверно, здесь прежде, чем в других местах, начали сажать лес. Лес на крови рос, как на дрожжах.

Может, здесь легли отцы Вольки Драник и Но Пасарана.

Кровь притягивает кровь. Волька Драник, Но Пасаран и не только они — все дети городской окраины, как жрецы или язычники-еретики, из лобного места эпохи сотворили себе алтарь и храм. На траву забвения напустили коров. Выкопали колодец. Наносили камней, сложили очаг и раздули огонь. С той поры, как пригнали сюда коров, как только смогли донести их сюда ноги, так навсегда и остались здесь.

Девчонки учились тут, при своих коровах, играть в куклы, учились жен­скому делу — управляться в доме, мальчишки — оберегать их, добывать и поддерживать огонь в очаге, добывать хлеб насущный — грибы, орехи, ягоды, — курить, материться и воевать. И не только этому учились. Тут все они проходили и другую еще науку.

Впереди чуть посветлело. Из темени явственно обозначился не хвойный подрост, а высокий настоящий лес. Смешанная рощица в окружении сосняка и кустов: дубы, березы, ясени. Волька с Но Пасараном наконец расправили плечи, нырнув в очередной окопчик на их пути. Но Пасаран остановился в самом низу его и придержал Вольку.

— Тот самый окопчик, Волька.

— Какой?.. О господи. Память у вас, мужиков. Да, тот самый. Тот самый окопчик, — сказала она не без вызова и повернулась лицом к Но Пасарану.

— Тут у вас со Шнобелем... Тут ты стала драником. Скажешь, нет, Драник?

— Скажу, нет, Но Пасаран. Не тут, не в окопчике. А наверху, на бру­ствере.

Волька вскинула руку, чтобы прикоснуться к Но Пасарану, но он отбро­сил ее.

— Не трогай. Не прикасайся ко мне.

— Все же прошло, Яночка. Все прошло. Я назло тебе со Шнобелем. И мох драла, драла. Молодой и зеленый. И кукушкины слезы... Там не только мох и кукушкины слезы, но еще и шишки, что на кладбищенских могилках растут, были... Сочные такие, Яночка.

— Не зови меня Яночком.

Волька засмеялась:

— Хорошо, Яночка. Не буду, Яночка... Я пустой тогда враз стала. Я. чтобы заполнить себя, за травинку ухватилась. А та травинка оказалась кукушкиными слезами... Гадко все стало. Ничего не надо. Я шальной сдела­лась. Я людей тогда начала жалеть. Тебя...

— Конечно, самое время жалеть людей, меня. Все вы...

— Правильно. Все мы. И все вы... Вот тогда я и подумала обо всех сразу: господи, бедные, несчастные люди. Если это у вас называется любовью, то что же такое ваша жизнь? И хорошо, что это был Шнобель, а не ты. Я хотела, хотела, чтобы это был ты. Может, все было бы иначе. Тебя на его месте представляла.

— Меня?! Зачем же ты тогда со Шнобелем в окоп полезла?

— За тем и полезла. И не в окоп, а на бруствер. Вы же подглядывали, вы же следили. Вы же вели войну тогда. Головы друг другу проламывали.

— Тогда уже не проламывали. Не воевали мы уже тогда.

— Да, тогда уже нет. Тогда вы уже не дети были. Марухами обзаводи­лись. Ножей наделали, финки добыли.

— И ты...

— И я. Дура я последняя. А хочешь знать, забеременеть боялась. Так боялась забеременеть, дура, что, наверно, от того страха на всю жизнь пустой осталась, яловка на всю жизнь. И того хлопчика сейчас к себе подпустила. Ты доволен, ты счастлив? Ты это хотел от меня услышать? — И Волька горько и громко засмеялась. — Родится сын — назову его Янком... Нет, не родится...

Но Пасаран шагнул к ней, обнял, положил голову ей на грудь. Волька потянулась к его голове губами и сразу отпрянула. Дунула готовыми к поце­лую губами на остатки русой шевелюры Данилюка, словно расчистила место для поцелуя. И поцеловала. Он отнял голову у ее жадных губ, нашел ее губы, потом глаза.