Виктор Козько - Но Пасаран

Они остановились и притаились под дубом все еще порознь друг от друга. Застыли надолго над дремной и черной водой копанки, ее немотою под назем­ное и подземное копошение и борение букашек, жуков, червей-выползков, стрекотание будителей ночи кузнечиков-косцов. Обестелесились, стали почти плоскими под перехваченным кроною дуба, процеженном до молочной забельности лунным светом, лишились собственных теней.

От дуба до леса и дальше уже по лесу шли, взявшись за руки, ладошка в ладошку, как брат с сестрой, углядисто обходили кусты, отводили от лица друг друга ветви деревьев, четырехного, как зверьки, обтаптывали стежку. Не сговариваясь, шли не дорогою; а лесными стежками, по которым ходили еще в детстве, гоняли на пастбище коров. Находили больше ногами, чем зрением, помнили те стежки, как до смерти помнит человек, научившийся читать, азбуку: аз, буки, веди — лес, поляна, болото, осины, береза, ясень.

Отсюда они начинались. Не с родительских хат и совсем уж не со школь­ного порога, пионерского звена и комсомольской группы. Хата для тех. у кого она имелась, была ненадежным притулком и всего лишь чтобы перебыть в ней ночь. И то неизвестно: вечером ты ляжешь в ней, а где проснешься утром? Всяк, свой и чужинец, злой и добрый, как зверь к своему и чужому логову стремился к этой твоей хате, спотыкался и цеплялся за нее днем и ночью. И по раннему уже утру, по гудку и без оного, хата гнала, выталкивала своих хозяев взрослых и детей на добычу хлеба насущного — в хату вселенскую, милости­вую: суждено богом жить — будете жить.

Бескрайнее небо с жарким солнцем, а то и в тучах, с молниями и громом, лес с диким зверьем, поле и гадючье болото — вот их настоящая хата.

И вот тридцать лет спустя глубокой ночью они вновь вошли в эту хату.

— Разуемся, — предложила Волька.

— Можно, — согласился Но Пасаран. И тут же передумал. — Будет неправильно. Ботинки придется нести в руках. А у нас в руках тогда ничего не было.

— А дубцы, палки? Так уж ничего.

— Это не в счет. Холодное оружие. Как у нищих посохи.

Ухнул, погнал стон по иголкам хвой филин.

— Здесь, накажи меня бог, здесь, — остановилась и придержала Но Паса­рана Волька.

— Что здесь?

— Смерть моя сидела. Вот с таким вот жалом-кинжалом. И этим жалом- кинжалом туда-сюда приманивала к себе, завлекала. Гадюка. Бог ты мой, как я тогда кричала.

— Как резаная.

— А я и сейчас могу так, — севшим до детского дисканта голоском сказала Волька. — Мне страшно, как тогда. Она опять здесь. Та же самая гадюка. И с тем же самым жалом-кинжалом. — И закричала, словно ее ре­зали.

— Не вопи, мы же ее тогда убили.

— А она снова ожила. Убили до захода солнца. Ты сам знаешь, если гадюку убить до захода солнца, она оживает. Сыкает опять. — И Волька завопила пуще прежнего.

— Успокойся. Знаю. Оживает. Но то была не гадюка, а обыкновенный вужик.

Волька тут же оборвала вопль:

— И нисколько не врешь, правда, вужик? Как вужик, почему вдруг вужик?

— Так. Простой вужик. С желтыми ушками. И очень добрый.

— Зачем же тогда вы его убили? Простого доброго вужика дубцами и палками. И палки те бросили — поганые. Мне сказали, что гадюка. Веретенница. Смертельно.

— Чтобы боялась, ходила и под ноги смотрела.

— Боялась, говоришь? Вужик, говоришь... Так вот тебе за страх мой тогда, за крик мой. За вужика того. — И Волька вылущила свою ладошку из ладони Но Пасарана, споро в две руки, как дятел, застучала по груди его. — За вужика, за вужика.

Долбила долго, безостановочно. Устала. Подумала, вздохнула и вдруг по- мужски развернулась, врезала ладонью с плеча Но Пасарану по уху.

— За меня. За все, что было и чего не было, что ты сегодня еще помнишь и не хочешь помнить. За то, что не пожелал ударить меня тогда.

— Просто пожалел тебя, — отвернувшись и не глядя на Вольку, упершись взглядом в луну, сказал Но Пасаран.

— Кого ты пожалел, меня или себя?

— Тебя, тебя. Всех жалел, только не себя.

— Вот в этом и беда твоя. Курице голову скручивают жалостливой рукой, она дольше мучится. Тоже убийцу своего жалеет... А еще Но Пасаран. Они пройдут. Они уже идут.

— Я это знаю. Пусть идут. А я не пойду. Не хочу. Слышишь: не хочу. Вот так!

— Нет, не так. Ты не хочешь и не можешь. Вот как. Даже признаться в этом самому себе не можешь. Вечный Яночка.

— Может, и твоя правда. У каждого человека своя правда.

— Нет. Нету у тебя правды. Разве ты не видишь. Проснись же. Протри глаза. Хватит! И так все на свете давно уже проспал и промолчал... Пьешь?