Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Одобряешь ты мое решение?

— Это насчет цирка, что ли? — молвил Митька. — Хорошо, конечно. У нас с тобой одна и та же слава: гадкая, смертельная.

— Нет, я про замужество, — осторожно поправила сестра. — Как я мучилась, Митя! Точно беспризорная по улицам шлялась, домой боялась итти, к мыслям моим, к подушке… — Она вздохнула и с грустью прибавила: — Мне не из чего выбирать. Немолодая, на целый год тебя старше. Ты и забыл?

Митька достал из шкафа бутылку сельтерской воды и пил в одиночку, — сестра отказалась.

— Много я дал бы ему, чтоб отказался от женитьбы. И дам… и не откажется! Хочется мне твое счастье, неверное счастье, разметать: соберется вновь, значит — крепкое. Сестра, — нежно и горько говорил он потом, — когда не знал, что ты существуешь, так и не болел за тебя. А нынче себя отдал бы за твое счастье. Нужно, сестра, каждому человеку такое иметь, за что он без раздумья себя всего бы отдал. Ты тихая, кроткая… ты поймешь меня!

— …кроткая! А давеча опять на Пугеля за разбитый стакан накричала. Все вы чуда ждете от меня, а мне страшно. За любовь вашу чудом надо платить, а если нет у меня?.. И все люди так: шарят друг в друге, необыкновенностей ищут, и не находят… и обижаются. Ну, какого ты чуда ждешь от меня?

— Я его не жду, его нигде нету. Земля плоская, — спокойно сказал Митька, но какой-то мускул зигзагом проиграл в его лице. — Никогда ты счастлива не будешь: за это и люблю тебя.

На щеках ее все пунцовей распускалось смущенье; чтоб скрыть его, она отошла к окну. Вдруг слуха Митьки коснулся скрытный смех, тихий смех девушки, достигшей своей радости.

— …что, щекотно? — со злостью крикнул Митька и, подойдя к напуганной сестре, крепко сдавил ее пальцы о подоконник. — Счастьишко щекочет?.. Вдвоем с мужем твоим нам тесно. Он выживет, значит мне не быть. А уж если останусь я… В большой масштаб дело всходит. Вот почему и не будешь ты счастлива. (— Он твердо знал, что последние его слова — заведомая неправда.)

— Я боюсь тебя, — прошептала Таня и вся подалась к двери.

Примирение их состоялось тотчас: Тане бесконечно дорого стало серое, с запущенной бородкой, лицо человека и брата.

— Как ты нехорошо сказал: щекотно! Ты дай мне, Митя, то счастье, которое я ищу, а не то, которое ты для меня выдумал. Ты и болен-то, Митя, вот этой выдуманной любовью…

— Оставь, оставь!.. — закричал Митька, вскакивая со стула. — Не то ты говоришь!

Тут вернулась Зинка, и разговор прервался.

Пока не схлынул первый стыд, Митька ощущал после той ночи въедливую скверность в себе. (У Фирсова в повести он говорил, что просто запоганился об Зинку.) Озлобление проходило: забвением обрастала стыдная его рана, но заживление это устрашало более, нежели его нечаянное ранение. В той же повести Фирсова имелась непонятная фраза: «в час, когда умирает цветок, зарождается ягода…»

Зинку он не любил, но ошибка превратилась в привычку. Лаская Зинку без любви и радости, он сквернил и себя, и зинкин подвиг. Она не замечала, потому что была счастлива, хотя и мерещилось порою, что не Митьку держит в объятиях, а расплывающуюся с каждым днем тень его. Митька падал: много ел, не умывался по утрам, задичал, ожесточился. Кроме встреч на проторенной блудной тропочке, он никогда не бывал ласков с Зинкой.

Страшась показать ему свои слезы, Зинка удовлетворяла свою печаль в кухне, над примусом. Тогда Бундюкова хозяйски притягивала ее к себе и шептала липучие, неотвязчивые утешения; уже испробовавшей двух мужей в жизни, кроме нынешнего, ведомы были ей все сокровенные пружинки, которыми движется жизнь.

— …все ночи безусыпно провожу! — покорная всякой ласке, потуплялась Зинка. (Это была лишь формула ее печали; спала она превосходно.)

К самому уху ее приникала бундюковская жена:

— Глупая, Адам сто пятьдесят лет Еве противился… тогда долгие веки бывали. А ведь добралась-таки с яблочком! И всего-то разок куснуть дала, а ведь по сей срок жует мохнатенькое евино яблочко. Все, чудак, отстать не может! (— Бундюкову обманывали зинкины слезы: им другая была причина.)

Митькино пришествие застало ее врасплох. Особыми постановлениями свыше программа пивных эстрад была значительно подчищена, и клетчатым комикам вменили в обязанность распевать лишь о вещах полезных. Зинку же просто сократили : она и пела-то лишь о разных людских слабостях, не свойственных громоподобному началу века. Без денег и работы она осталась как раз в ту ночь, когда упала занавеска между нею и Митькой.