Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Недолгий сон промял, протрепал, вычесал его; надоедное медленно отшелушалось от души. Надев сапоги, Митька вышел на площадку. Его обняло жестким зимним сквозняком, и нужно было закрыть ладонью рот, чтоб дышать свободнее. Мимо поезда тянулись снега с волнистой, узористой зыбью, следами ветра. Длилась ночь. В световом бегущем блике Митька видел собственную тень, и ему стало весело. Она неслась рядом с колесами, дразня их, легко пересиливая неровности и лысины сугробов, штабеля шпал, изгородь случайного разъезда. Отвечая на свой вопрос, Митька сказал: «мало, еще мало» — и воротился в вагон.

Разговоры внизу (— «Лес рубят, а мужик беспокоится: все меньше земля становится без древесных корней. Скоро станет земля в размер лесного ореха, когда сгниет последний на земле пень…» — Тут начинал другой: «Конешно, нужно согласиться с течением времени…» — Мало ли о чем разговаривают в дальнем, ночном пути мужики!) усыпили Митьку. Весь следующий день Митька пролежал на полке; щемила сердце какая-то невынутая заноза, а колеса все стучали, стальные, неутомимые. Артель плотников, ехавшая внизу, угостила его колбасой и чаем из закопченного артельного чайника. В окнах прекрасно бежали вечереющие лески и кустарнички, и столь же прекрасно ревел поезд во мглистую глушь страны.

На рассвете, когда в похолодевшем вагоне стоял густой, простонародный храп, Митька пробрался среди свесившихся рук и ног к выходу. Поезд подходил к полустанку. Платформа была пуста, только стоял мужик с фонарем. Тотчас за постройками начинался перелесок. Митька спрыгнул еще на ходу и, поскользнувшись, ударился руками о шершавую снежную корку. Поднявшись, он быстрыми шагами перешел платформу и вот уже был в лесу, потом на тонкой снежной тропке, уводившей в желтоватый сумрак рассвета. Скучное, неприветное небо сопровождало его путь в волнистую ровень незнакомых полей. Ноги его отхватывали огромные куски пространства. Дорога подняла его на холм, потом скинула в низину, чтоб через полчаса опять вскинуть на обширную в снегах проплешину. Здесь он остановился и глядел, как глядят пришедшие издалека перед лицом большого простора. Какие-то птицы чирикали над головой. Митька разорвал записку, найденную в кармане, и, вытянув руку, разжал пальцы. Дохнул ветер, и бумажки шумно скользнули в ветреную муть весны.

Да, подступала весна, и ветреная мартовская тишина текла по снежной коросте. В эту пору распутиц, непогод и половодий только двоих и встретил Митька: родник в лесу (— как незамерзающее, тысячелетнее сердце бился песок в ручье, приподымаемый подземною струею —) да мужика с клюшкой.

— Эй, чей ты? — закричал тот, издалека уставясь на новые митькины сапоги.

— Я стороньский! — крикнул Митька, дивясь звукам забытого слова. Потом он стал спускаться с горы, захлебываясь ветром и скользя на обмерзшем снегу.

Остальное — как Митька попал к лесорубам и был бит сперва, а потом обласкан; как работал в их артели и пьянел от еды, заработанной тяжким трудом шпалотеса; как огрубел, поступил на завод, учился (великая пора учебы наступала в стране —); как приобрел свое утерянное имя — все это остается вне пределов сего повествования.

И когда входил в лес, по-новому постигая эту, свою вторую родину, — гривастое, как неоседланный конь, ищущий в мире всадника своего, вставало над миром солнце.

1925–1926