Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— За что, за что бьешь? — дико вскричал Донька, всматриваясь во враждебный полукруг людей, которые молчали и глаз своих не показывали. Тогда Донька догадался.

— Не ори, а то еще гостинцу подсыплю, — сказал Панама без обычной деликатности. — Желай теперь… напоследок! Вина, папиросу, шоколадку… (Провал третий: Панама даже намеком не проговорился Фирсову, что захватил с собой узелок с предсмертным донькиным угощением.)

— Говорить хочу!.. — задыхаясь, крикнул Донька, отступая в толину сторону. — Товарищи, вас обманули… Товарищи, разве допустите, чтоб даже у нас вывелась справедливость!?

Тогда, якобы, подошел к нему Митька.

— Нечего Аноху-блинника ломать! — И в самое ухо Доньке назвал какую-то цифру, от которой Донька, якобы, отшатнулся. — Медикуешь теперь? Хроманул… это со всяким может случиться, но случилось — платись. Так вот, совет корешей повелел…

— Да его и нет такого… — затравленно озирался тот, вымеряя глазами ночь и поле. (Тут допустимо привести путанный рассказ самого Василья Васильевича):

«..начал он крутиться и ползать на животе. «Накажите, — просит, — меня телесно. Не буду больше… даже того, чего и не делал вовсе!» Ясно, зарекалась ворона навоз клевать, а как увидит — обязательно!.. Рот раскис, точно мухоловка, а лицо и волосы одного цвета стали. (— Панама забыл свои, за минуту перед тем сказанные слова: «такой простор и мрак , что шатало человека и клонило упасть!») «Окалечить его, — думаю, — да отпустить? Ишь, валится, ровно гнилое бревно». А он тут ругаться стал, и обидно мне стало. «А ну, жамкни еще раз!» — говорю, а сам махнул Толе, чтоб уводил его поскорее от греха. Повел его… ждем. Чиркнуло… ждем Толю, а все никого нету. Побежал я к леску, зажег спичку: Толя лежит (— во лбу вот такая дырка!) и шпалер в руке держит… как раз без одного патрона. Донька же растаял непредвиденным способом. Воротился я в поле, а там уж никого. Страшно стало, побежал… падаю и бегу. Ну, подвезли какие-то: я им сказал, что от грабителя бегу. И брюки, главное дело, вдрызг, как видите, разорвал!..»

Дальше он умолкал, а Фирсову не хотелось ловить его на мелких привираниях. Там, на опушке подмосковного леска, распростиралась ныне пропасть, перед которой меркла даже его жадная любознательность.

— Так ведь, может, и не Донька?.. — хмуро загадал Фирсов.

— Не может быть! — испуганно попятился Панама.

Все время суда Санька стоял позади и ни словом, ни делом не принимал участия в происходящем: он как бы отсутствовал. Когда Василий Васильевич, отревоженный промедлением, побежал к лесу, Митька невольно оглянулся на Саньку и, несмотря на мрак, увидел очень многое. Закрыв лицо руками, Санька безмолвствовал, но вся поза — придавленного отчаяньем — и молчание его были сплошным истошным криком. Митька уже знал, когда отрывал от санькина лица как бы прилипшие руки, что именно на лице у того написана свирепая разгадка ночи.

— Не трожь, хозяин… — стонал Санька, а Митька отламывал его руки от лица, как корку: его ярил именно стон санькина сопротивленья. Вдруг Саньку постигла странная торопливость: — Побежим, хозяин… а? Все кончено теперь… Расквитались! (— Он полагал, очевидно, что Донька уже убит.)

По размякшей, хлюпкой земле они бежали до головокружительных радуг в глазах. Сердца их неровно топотали, грозя лопнуть при первом же слове: дыханья не хватало даже и на малый звук. Потом они пошли шагом, заплетаясь и увязая в кочках. Они остановились на расхлябанной дороге, где черным блеском определялась колея: Санька схватил Митьку за рукав и отдернул руку.

— Мокрый какой…

— Дождик! Ну, не бойся, Саня… говори. Ты… что ли?

Тот сперва отшатнулся, как от пощечины.

— Конечно, я! — В его голосе прозвучала гордость: он возвращал удар человеку, которого все эти годы звал хозяином. Он ударил себя во фланелевую грудь и засмеялся: смеялась та крайняя дерзость, которой не страшны ни чужая воля, ни мука, ни самая смерть. — Я уж месяц ищу, хозяин, чтоб кончить тебя. То сил нет, то удачи…

— Забожись! — сказал Митька, кусая губы.

— Покойницей клянусь тебе, хозяин! — крикнул Санька, клятвенно взмахивая рукой. — А сколько упреждал я тебя, хозяин… Столько же раз не удавалось мне: Донька мешал. — Митька с ужасом внимал санькину откровению. — Знаешь ли ты, кем я был тебе? Помнишь, как я украл для тебя? Вспомни все… до копеечки!

— До сей поры расплачиваюсь, — резко вставил Митька.

— Кровью тек за тебя, охранял тебя, служил тебе, любил, а ты не видел. Зачем ты заставляешь меня говорить об этом? Ты надругался и обокрал меня, ты — вор. У Саньки не было бога… ты был мне бог! Даже когда пьяного вязал я тебя на фронте, хозяин, я молился тебе. И не теперь, а много раньше, я на бога своего восстал и погибели возжелал тебе, хозяин… — Саньку всего ломало: он топтал грязь и задыхался, изводя из себя целые реки гнева. — Зачем, хозяин, взял ты мою последнюю десятку, кровную, мою. Тебе смешно, что из-за десятки гибну? Ты смейся, смейся в открытую… не зарежу: с тем, который любит, можно по-всякому! А ты душу вынул из меня… и не ангел смертный, а вынул: ровно огурец вычистил! По моем разоренном счастьи, по сломанном фикусе я не плачу. Но не шути, хозяин, с сердцем, которое любит тебя… не буди его, если оно спит. Который есть для тихой жизни рожден человек, не расшевеливай в нем чорта. Тихие-то и есть самые черти, а ты простоват, хозяин: перехитрили тебя и как еще перехитрят! В людское смирение не верь… — Мурашки злого холода бежали по Саньке и, когда достигали языка, срывались распаленными искрами-словами. — Эх, счастье твое, что не выпил ты кваску моего! От такого не отрезвеешь…