Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— А если нет тайны, то почему же даю я деньги? Да потому, что душевно обожаю я пухленьких. Слабось юности и драма старости моей! В каждой тайночке начинка своя. Жаворонок на заре взвился, застрекотал… тайна-с? Врешь, о чем безмозглому петь? «Мамзель, жизнь коротка, и я мужчина в расцвете сил. Мамзель, клюнет вас завтра ястреб, так и не узнаете, для чего вылуплялись из яйца!» Ерунда-с! Сорок два года мне и двадцать пять лет я в тайну эту веровал. Где ж она, спрашиваю?.. И уж если не красой ее наслажусь на склоне лет, так унижением ее, по крайней мере.

Тогда Митька вошел: непонятный ему ребус разгадывался с издевательской простотой. Зинка вскрикнула и отбежала в угол, а Чикилев, озираясь, подергивал пуговицу френча.

— Сколько он тебе дал? — со звенящим спокойствием спросил Митька, и лишь спасительные сумерки укрывали краску стыда, выступившую ему на лицо.

— Он мне на жизнь дал, — невпопад сорвалось с зинкиных губ.

— Ступай, купи вина, — приказал Митька. — Глупая, зачем же из любовника подлеца-то делать!.. или чтоб побезвреднее стал? Почему ты не сказала мне об этом сразу, Зина? Я тебе сколько хочешь достану денег… Так двадцатипятилетие, говоришь? — обернулся он к Чикилеву. — Вот мы и отпразднуем твой юбилей!

Но Чикилева уже не было в комнате.

— На все, значит, купить? — с порога трепетным голосом спросила Зинка.

Потом наступила сумеречная тишина. Митька подошел к окну. Мостовую перебежала Зинка под шалью. Улица была суха, сера и дышала смертным зноем, а небо, заряженное громами, стремглав неслось к востоку, одетое в дождливые облака. Забившись в угол, Клавдя пробовала новый подарок Чикилева: колясочка с дешевой, пестроватенькой музычкой: как бы разноцветные стекляшки пересыпались в ней. Сбиралась гроза, и ломаные молнии бесшумно резвились в мощном предударном затишьи.

Стало совсем темно. Митька обернулся на шорох. У двери серым пятном маячило чье-то лицо.

— Принесла? — спросил Митька, но ему не ответили. — Кто там? — резко повторил он, чуя из сумерек как бы враждебный холодок.

— Это я, хозяин, — робко сказало пятно и сделало один пугливый шаг по направлению к Митьке.

— Как напугал ты меня. Чего ты по ночам бродишь?.. а, может, я голый тут сижу? — странным голосом сказал Митька, но чем-то несказанно обрадовал его санькин приход.

— Замучился, хозяин! — пробормотал Санька вполголоса.

Тишина разряжалась благополучно. Полыхнувшая молния осветила их, дружелюбно сидящих по углам стола. Опустив голову, Митька ковырял в зубах, а Санька, чуть привстав, как бы тянулся к Митьке. Продолжительный громовый раскат заглушил начальные санькины слова.

— …принес, хозяин! — И Санька тряхнул головой, точно была она полна самых молодеческих кудрей.

В окно струилась сырая, озлобляющая прохлада.

— Что ты мне принес? — подозрительно переспросил Митька.

Тогда Санька заговорил, делая уйму движений, необъяснимых в сумерках, а голос был торопливый, срывающийся.

— А десятку… вот которая оставалась у меня, от пятидесяти… помнишь? — Он неосторожно коснулся митькиных пальцев и отдернул руку, как от огня. — Замучился, веришь? Прости: как вспомню, что всегда мы с тобой вместе были, а тут оставил я тебя одного, так и взмутит меня, и вскинет, ровно в петле! — вскричал Санька, а Митька стискивал зубы, чтобы не прогнать его за эту двусмысленную честность. — Метался я с этой десяткой; в огонь кинуть — рука не подымается. Жену жалко, почернела вся. «Весь я, — говорю я ей, — хозяинов». Велит он — на мокрое пойду, на шухер кинусь… — Санька так горячился, что становилась подозрительной его нарочитая искренность. — Как выкинул я его в помойку, точно гору сняли с меня. Жалко… полгода растили, под дождички выносили, а тут единым махом! Как легко, хозяин, рушить-то, как весело…

— Кого ты выкинул? — брезгливо мрачнел Митька.

— Да фикус-то! — со злым смехом крикнул Санька. — Ничего у меня нету боле, хозяин: ни фикуса, ни кикуса никакого… одна только дружба твоя. На, возьми десятку-то… освободи, хозяин: стыдно в руке держать, а?

Он втискивал в обмякшую митькину руку комканую бумажку, и Митька взял, плохо осмысливая это движение санькиной приверженности. Через минуту он забыл, куда засунул полученные деньги: он не придал происшедшему никакого значения. — В тишине прозвучало несколько клубочков клавдиной музыки.

— Не нравятся мне эти штуки, Александр… прогоню я тебя когда-нибудь. — Он заходил по комнате, круто сворачивая на поворотах, подобный зверю, когда свободолюбив зверь и безнадежна клетка. Прохладка из окна раздувала его беспоясую рубашку. — Погляди: облако-то на наковальню похоже…