Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Митька падал, и прославленная его воля тлела, как горючий и смрадный шнурок.

Дни митькины стали плоские, напитаны зноем и скукой. Ночи его состояли из одних ухабов, и по ним тяжко ковыляли неспокойные сны. Зинкина любовь обволокла его, как болотная тина. Иногда ночью он зажигал спичку и при ее неровном свете вглядывался в надоевшее, пропудренное зинкино лицо. Потом в тишине садился к столу и открывал манюкинскую тетрадь. Чикилевские намеки подтверждались неясными манюкинскими записями. То была грустная атака чикилевщины на взрывчатую митькину силу. То место тетради, где Манюкин повествовал о николашином братце, Митька захватал пальцами и закапал стеарином, но не добрался до истины.

«Пустяки: отец все знает, все скажет в письме. Надо спать, спать…» — И снова непрочная дрема окутывала его обескровленное сознание.

Он и по ночам ждал отцовского ответа. А днем, едва звонок, Митька сам бросался к двери, воображением видя почтительную руку, протягивающую письмо. Он ошибался: то возвращались с работы обитатели квартиры. Однажды он открыл дверь Чикилеву.

— Вы уж не закрывайте, — дружелюбно попросил Петр Горбидоныч, — там папаша взбираются. (— Есть же он кому-нибудь папаша?) Жара ужасная, мозги бултыхаются в башках… поприслушайтесь! — Он проскользнул мимо, и почти тотчас в дверь просунулся Манюкин, тяжко страдая от одышки.

Митька не сторонился, и Манюкин собрался сделать обычный реверанс, но почему-то не сделал, а только кисло рукой махнул.

— Совсем скапустился… жарища… каблук давеча в асфальте завяз: еле милиционер вытащил. — Митька закрывал проход, а Манюкин все играл шуточками, выигрывая время. — Семь гривен настрелял, прямо прослезил одну дамочку. Что ни говорите, а живы еще слезы в людях. Попомните застарелого хищника: когда разучатся люди плакать, очень будет смешно . Давеча слепец мой, Сергей Сергеич, стоял, стоял да и шепчет мне: «Эх, до изблеву нынче напьюсь и зарежусь». Все слезы у него в землю пролились, и ничего не осталось.

— Какую гордыню ты в себе носишь, Манюкин! — угрюмо промолвил Митька. — Уж и кишки наружу, а все еще презираешь… Все спросить хочу, за что ты презираешь меня?

Сергей Аммоныч деланно засмеялся; вдруг он поднял глаза.

— Я вас тоже спросить хотел, — тихонько приступил он, — тетрадочку вы мою не находили? Потерялась у меня тетрадочка… разные примечания записываю, забавные попадаются штучки. — Он заведомо ловил, предполагая, что Митька станет увертываться.

— Как же, — просто отвечал Митька, — у меня тетрадка. Мне ее Чикилев дал.

— Чикиле-ев? — оторопел от такой откровенности Манюкин. — А я уж думал — кошка затащила. Кошки, знаете, любят бумагу таскать. У Александра Иваныча Агарина кошка, знаете, фамильный архив съела. Заперли ее мышей ловить… э, пришлось пристрелить! Что ж, стилем интересовались?

— Да нет, а вот сколько лет этому Николаше? — с замиранием сердца спросил Митька. — На сколько лет он старше меня?

— Ну-ка, пустите меня… — толкнулся Манюкин в митькину грудь. — Нету никакого Николаши: литературный прием-с! Все люди — Николаши. Пустите меня! Э, — вдруг догадался он и брезгливо усмехнулся, — вы вот о чем?! Недостойное и гадкое предположение-с. Охота вам приспичила в сыновья ко мне лезть… Эка выгода, гражданин! А за оскорбление мамаши в наше время в мордашку всыпали оскорбителю. Я про общественную личность Петра Горбидоныча, хулителя жизни и человеков, намекаю. Идите, гражданин, а тетрадочку занесите, занесите, — и, оскорбительно усмехаясь, Манюкин прошел мимо.

Митька медленно повернулся итти назад. Босые его ноги ступали неслышно. Рука его уже приоткрыла дверь, но он не вошел, чтоб не прерывать чикилевского объяснения, происходившего у Зинки в комнате. Ожесточенная нежность и чувствительное дрожание чикилевского голоса выдали необыкновенность минуты.

— …растаптываю тайны! Сам на себя подъемлю бич, радуюсь и ликую. Вот я вам деньги даю… а зачем? На содержание врага моего? Даю и буду давать до конца дней моих — я, который только и мыслит о вас всегда (— и даже во время службы! — с благоговением вставил он). И вот получается: тайна любви… жертва, так сказать, вечерняя на склоне жизни. А тайны-то никакой и нет!

— Все отговариваете меня, Петр Горбидоныч, — покорно вставила Зинка, — а ведь повелит он мне умереть… Да что смерть! «Выйди, — скажет, — за Чикилева» — и выйду, и белье тебе стану стирать.

Но Петр Горбидоныч перед женщинами не отступал никогда.