Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Он схватил ее плечи в мучительном предчувствии беды. Было так, будто ветер обнял тучу, и не сопротивлялась та. И вот, застигнутый грозой, он скрежетал и оборонялся, но везде — на всех углах поля — стояла Зинка, разнолико и искусительно повторенная его полночным воображением.

— …Клавдю разбудишь, безумный! — шепнула она, торжествуя о великом митькином паденьи.

С этого лунного недоразумения все и началось.

Утром письмо отправилось на почту, а потом побежали черноватенькие деньки. Наружность митькина обветшала. Дни напролет, обросший и взлохмаченный, он ходил по комнате, в калошах на босу ногу и в старой сорочке, оставшейся от лучших времен. Порой он отламывал кусок черного хлеба и жевал с медлительностью зверя, помраченного в уме бессрочным заточением. Он ждал.

За весь месяц никто не навестил его ни разу, кроме курчавого Доньки. Он принес записку от Доломановой, но она не была запечатана, и в ней заключалось всего лишь приглашение заходить. За всю четверть часа соглядатай этот не взглянул на Митьку ни разу. Глухим неискренним голосом он рассказывал про Саньку пакости, уже известные Митьке: в донькиных устах они звучали как скверные обвинения. Уходу санькину из блата он придавал весьма недвусмысленный оттенок. Митька качал головой:

— Санька свой в доску и верный до гвоздя. А, вот, зачем ты фикус у него сломал?.. Мешал тебе жить санькин фикус? Да не дергайся! — крикнул он, озлобясь на темные донькины намеки.

— Мещанства не терплю, — отвечал Донька, подымаясь уходить. — А дергаюсь от малярии: злой меня комарик укусил!

…Митькины попытки заговорить с Манюкиным неизменно оканчивались неудачей. Сергей Аммоныч все оседал к земле. Но по утрам он еще копошился, однако, над развенчанной Чикилевым тетрадкой: все записывал. Стол, как и раньше, зачастую оставался незаперт, и Чикилев имел возможность наблюдать, как все неразборчивей становился манюкинский почерк. На работу в свой переулочек Манюкин уходил лишь к трем часам, когда толпы служащих запруживали улицы: уходил и приходил теперь крадучись. Встречаясь в коридоре, Сергей Аммоныч проделывал шутливый реверанс, весьма раздражавший Митьку. По возвращении с нищенского уголка Манюкин пластом заваливался на койку…

С Чикилевым Митька не разговаривал, а тот нарочито безмолвствовал. Безработный Бундюков вынюхал где-то известие, будто Петр Горбидоныч получил повышение по службе. Вечерами, однако, Чикилев забегал поцеловать Клавдю и преподнести конфетку на сон грядущий, но бывал сдержан при этом, суров, даже олимпийствен. (Зинка пропадала по целым дням.) Дни стояли жаркие, и тело митькино было всегда в испарине. Митька ждал.

Однажды, когда закатное солнце расчертило комнату на клетки, во дворе заиграла шарманка. Митька вскочил на подоконник и слушал. Бесстрастный голос уличного певца бился о раскаленные каменные стены. Песня была старая, про великого воителя, с кремлевской стены наблюдавшего пожар завоеванной столицы. Слабый сквознячок шевелил митькины волосы. Как простреленная птица, опять в сторону детства метнулась разбуженная память: одна полузабытая минута. — Бочажок на лесном ручье, никогда не заволакиваемый ряской. В небе зенитное грозящее солнце. В воздухе тишина, и в тишине стрекозы, остановясь в полете, созерцают гладь черной бочажной воды. Маша сидит на берегу и звонко хохочет над Митей, который баламутит воду бочага, прыгает в ней и брызжется. В том и состоял их способ рыбной ловли: нужно было поднять со дна весь ил; рыбы высовывались на поверхность подышать, тут их и цапали… — Шарманщик вертел рукоять своей машины лениво и неравномерно: оттого и песня то ускорялась до ехидного смеха, то замедлялась до смертного вздоха.

Митька оглянулся, когда его вторично окликнула сестра; он обернулся и без удивленья улыбнулся ей. На ней было светлое простенькое платье, а волосы вились из-под старой соломенной шляпы. Таня никогда не умела одеваться, — лишь безыскусственная улыбка украшала и оправдывала все. — Таня упрекнула брата, что он совсем забыл ее.

— Николка уж сам собирался зайти… хочет подружиться с тобой, — говорила она, пряча глаза от брата. — Он большое дело начинает теперь, по хлебу… и еще что-то в аренду берет.

— Со мной дружиться? — недружелюбно покривился Митька. — Невелика ему честь. Откуда он деньги-то берет?

— Я дала… у меня были. — Она смутилась под насмешливым митькиным взглядом. — Я не интересуюсь его делами, мне и не понять ничего… — Ей стал неприятен разговор, и она переменила тему. Свадьба состоится не раньше двух месяцев: причиной были те же николкины дела. С робкой радостью она призналась, что навсегда покинула цирк. Она вся сияла, когда Митька не глядел на нее; отблеск ее сияния придавал и Николке чудесную привлекательность.