Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Санька опять жаловался, что наскандалил ты у него. Нехорошо… в следующий раз накажу тебя крепко, — строго сказал Митька, когда беседа их иссякла.

— Погоди, и я пожалуюсь… — странно прошептал он к кинулся на койку лицом вниз, прямо поверх бумаги, которую рассеянно скинул со стола.

В поэтическое донькино уединение не проникал ни зной, ни людской голос. Время шло, а Митька бездельно сидел на табуретке. Вдруг ему стало не по себе: Доломанова не возвращалась. Донькина рубашка задралась, обнажив его тугую поясницу, по которой тихо полз червяк-землемер: Донька спал. Митька достал письмо и в раздражении разорвал конверт.

«…братцу первородному, барину Митрию Егоровичу низкий поклон, — так начиналось долгожданное письмо с родины, — и приветец от братца и слуги Леонтия, который и пишет это письмо. Еще кланяется и родительское благословение шлет, а покеда сидит на печке и бессменно жует, как герой долгого, безответного труда, сообщий папаша наш. Ему с тех пор, как вы дом покинули, похужело. Все на грудь жалится, просится к доктору, а сам ехать никуда не годится. Да и то еще, что денег нету, тоже факт. До того даже достигли, что поддевку, которая нам пополам, мы продали: прости Христа ради. Припадки с ним каждый день, у мамы нога опухла…

«Еще извиняюсь, что нарушаю ваш покой я. Слышали будто в еноте ходишь. Это очень хорошо, что в еноте, в еноте тепло. Я отцу ваше письмо читал, он сказал, что валяй в таком же духе. Он совсем слаб, хотя еще в понятии. А мы живем плохо: нету в доме ни куска сахару, ни кожаного сапога. На пасху яйца красного не съели. Барин Митрий Егорович, нашел я себе должность в плетении лаптей, а и то хотят рассчитать, очень помалу плету, четырнадцать лаптей в день. Настоящее письмо прошу ответить, а затем прошу не смотреть на него с презрением. И если можно еще пришлите отцу на обувку. У вас там добро дармовое, а мы за вашу милость к жизни подтянемся.

«Было у меня на разуме Парашку сосватать, демятинскую: такая очарующая милочка. Однако я отложил все попечение. Почему отложил? А потому, что денег нету. Мать говорит, продадим корову, и женишься. А без коровы хозяйство все едино, что мужик без добавка, сами знаете, братец, да и боязно, дети пойдут: мужик — что ветловый сук, — как воткнешь, так и примется. Да и то печаль: и Праскутку хочется, — и Аксютка хороша, до страсти люблю.

«…хотя как видно ваши чувства не совеем отпали от нашего сообщего дома. Действительно, нас интересует отношение ваше к нам. Хотите вы или нет иметь часть в доме, десять лет молчите как убитые. Может, когда сымете енот, да оденете посконину, захотится вам и землю попахать. Лучше тогда в таком настроении енот продать, а везти прямо деньги. У нас по серости не поймут вашего енота, просвещение у нас плохое.

«Вы не подумайте, что насмешка. Я вас, братец-барин, почитаю и в разуме постоянно ношу. И еще описываем, что чувства наши не угасают и угаснуть не могут, а промежду прочим все больше разгораются. Прошу, чтобы ответили, как вы поняли мое предложение, что я предложил насчет енота. То я вам настолько был бы рад, даже не могу представить… Отец деньгами очень доволен: вы и на тыщу столько радости не купите, сколько мы на пятерку наберем. Будешь писать, то марку наклей, а то ты, видно, без марки привык опущать. Остаюсь ваш уважаемый Леонтий, неумерший Векшин».

Рука митькина, смявшая письмо, дрожала. Липкие вычурные слова письма мучительно тиранили его воображение. Да, теперь он вспомнил этого неумершего Леонтия, безглагольного ползунка, который с рук Егора провожал его на земное пропятие.

«Шутит? Издевается?.. Нет, просто живет и теплом своей нечистой пазухи греет старого Егора. Как, должно быть, оглупел ты и обеззубел, Егор». Он закрыл кулаками лицо, точно мог кто-то подглядеть его судорогу. «Похвалиться к Маше пришел радостью о родине, а радость-то объявилась с душком. Провоняла детская радость за долгие разлучные годы…»

Этой скверной минутой чорт подшепнул ему на ухо, что Донька не спит, что он знает все и тешится неусладимыми терзаниями врага.

— Который час теперь? — подозрительно спросил он у спящего.

— Посиди еще… к вечеру придет! — тихо откликнулся тот.

— Я тебя спросил, час который… — В остановившихся митькиных зрачках стоял злой и темный холод.

Донька сдался:

— Вот, — ткнул он пальцем в трещину на бревне, к которой неуклонно кралось световое пятно, — когда добежит сюда солнце, будет пять.

Перед уходом Митька напомнил ему еще раз найти кротов для предприятия. Соседнее с Пирманом помещение должна была снять санькина жена, свободная от всяких подозрений. — Впервые Митька бежал от задуманного столкновения. Тотчас по его уходе Донька накидал лучшее из своих стихотворений: «цепному псу не внятно униженье… не осуди ж… виляния собачьего хвоста!» В ту же минуту Митька, остановясь в воротах, снова развернул леонтьево письмо, вспомнив про небольшую приписку с боку листа. «И еще опиши, почему вы теперь стали Королев. Очень мы голову ломали, а не доломались ни до чего. Мать говорит, это тебе в отличие дадено. У нас один в Предотече тоже переменил; у него такая фамилия была, что ни одна девка замуж не вышла. Вы это нам опишите из интересу, и еще какого цвета вышеуказанный енот». — Незначащую эту приписку Митька перечитал несколько раз, ища причин колким Леонтьевым изощрениям. Он очнулся, когда его назвали но имени. На пустоватой улице, шумя и сверкая лаком, поворачивал автомобиль, а перед Митькой стояла Доломанова.