Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Как же ты ее проиграл? — недоверчиво протянул Заварихин, обтирая пот с лица и с подозрением поглядывая на хохочущих слушателей.

— В польский банчок! — вспорхнул Манюкин и мчался далее, не щадя головы своей. — Трах, трах… туз! Получайте, — говорю, — вашу Америку. Целый месяц ее, чертовку, проигрывал: велика! «А ты, трамбабуй, из-за кобылы сдрюпился? Брось реветь. Член Государственного совета, а ревешь, как водовозная бочка!» — А надо вам сказать, я с одиннадцати лет со скакового ипподрома не сходил: наездники, барышники, цыгане… все друзья детства! Обожаю красивых лошадей и, этово, резвых женщин. Ну, конечно, и размах у меня… что я в Париже выкомаривал! Раз голых мужиков запряг в ландо сорок штук, на ландо гроб поставил… в шотландскую клетку, на гроб сам сел в лакированном цилиндре и с бантиком, да так и проездил по городу четверы суток. Впереди отряд дикой дивизии на тубафонах наяривает, а на запятках полосатые негры, восемь голов. Ну, президент, разумеется, взбесился…

— …Бывают разве полосатые? — посмеиваясь, вставил пятнистый Алексей.

— Нарочно из Конго выписывал, трое в дороге сдохли: менингит девяносто шестой пробы!.. Ну, взъярился президент: «Ты, — кричит, — Сережка, оскорбляешь мировую нравственность, и я тебя за это сотру с лица земного шара!» А я только ус кручу: «Положу вот на ваш паршивый Монблан триоквалро-билльон пудов мелиниту да и грохну во славу российской державы!» Римский папа нас мирил: до воины докатилось дело!

— А кобыла?.. — жадно облизал губы Николка, входя в азарт повествованья.

— Э, разгуделся я: хлебом не корми, а дай усмирить бешеную кобылу! «Давай его сюда, кричу, буцефала твоего! Я ему, четырехногому, зададу перцу!» — Манюкин дико повращал глазами и засучил правый рукав. — Потоцкий глазам не верит, жену позвал: «Маша, — шепчет, — взгляни на идиёта… хочет Грибунди усмирять!» Та отговаривать. Умнейшая женщина в Европе, хоть велелепием и не отличалась.

— У меня вот тоже бабушка… — подмигнул Фирсов, стремясь поощрить рассказчиков пыл.

— …тоже внематочная? — вихреподобно налетел тот на Фирсова, поперхнувшегося на полуслове. — Ну, а эта от внематочной погибла!.. отговаривать. А я уж освирепел: «Седло, — кричу, — и я вам покажу восьмое чудо света!» Ну, ведут меня во двор; народу — синедрион! Выводят Грибунди в железном хомуту, глаза мешковиной обвязаны. А меня чует тварь, ржет. — «Поставьте ее хряпкой ко мне!» — хриплю несказанно. Поставили. — «Сдергивай мешковину!» — Сдернули. Перекрестился я… этово, как раз на Андокутю: стоит с перевязанным брюхом и зубы скалит, подлец! Покрестился да как прыгну на нее… и даже ножницы, помнится, сделал. Даю шенкеля — никакого впечатленья: тормошится, ровно старый осел! Андокутя хохочет, я — тоже! И вдру-уг… — Манюкин сжался в комочек… — как прыгнет она, да семь раз в воздухе и перекувырнулась. Седло на брюхо ей съехало, пена как из бутылки, хребтом так и поддаст… «Боже, — думаю, — она меня без потомства оставит!» Порю арапником: рьян! Уздечку натянул так, что деготь на лайковые перчатки оттекать стал: рьян! Закусила удила, уши заложила, несет с вывернутыми глазами прямо к обрыву… сорок три сажени обрыв! Холодом оттуда пышет, а люди и деревья, ровно травки да букашечки, ползают: ужас! Тут ка-ак она меня скинет!.. — Манюкин с закрытыми глазами вцепился в стул, на котором сидел, и постонал несколько мгновений. — Об камешек стукнулся, полбашки на мне нету, вместе с глазом!.. и этакие собачки зелененькие в последнем моем глазу. А уж Потоцкие на веревке ко мне спускаются: «Жив ли ты, — кричат, — Сережа?» — «Жив, — отвечаю. — Кобыла хороша, в галопе изумительна!..» — Ну, залили меня колодием, чтоб срастался…

Он судорожно ощупывал себя, стремясь скорей удостовериться в собственной целости. Потом он поправил развязавшийся галстук и вытер лицо: трудно доставался ему черный хлеб. Взгляд его равнодушно скользнул по толпе, млевшей от восторга и сочувствия. Искренно уверовав в жесточайшую рану на неумелом укротителе, Заварихин полновесным хохотом платил за рассказанную небылицу.

— Ах, тварь… ты б ее меж ушей кулаком! Мне раз довелось: как ударил, так и села на передние!.. Полбашки, говоришь, не досчитался? — захлебывался он, суя в расслабленную руку барина всю медную мелочь, зачерпнутую вместе с мусором из кармана. — Возьми на табачишко… Заварихин дает, на! Ах, тварь, как она тебя! — и он уже потянулся пощупать баринову голову, как вдруг смолк, пораженный всеобщим молчанием.