Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Захваченный странным очарованием, Заварихин не воспротивился, когда тот без позволенья уселся за его стол. Легонько сдвинув в стороны николкины бутылки, он заказал себе чаю с лимоном.

«При такой-то шубе да лимонный чай!» — Николка оскорбленно зашевелился; снисходительное безучастье Митьки к обилию николкиных бутылок злило и подымало на дыбы.

— Шубу-то, парень, не бережешь! — дружелюбно качнулся Заварихин и потянул соседа за полуоторванный на рукаве лоскуток.

— Это еще в тюрьме, — просто сказал тот и опять уставился в желтый лимонный кружок.

Тогда, наполнив свою кружку пивом, Заварихин придвинул ее, переполненную пеной, прямо на лимонный чай: он угощал. Стакан закачался, а лимон чуть не выплеснулся наружу.

— Пей! — с озорством крикнул Заварихин и заглянул в поднятые митькины глаза. В них светился ясный, холодный осенний день; они не расспрашивали, но предупреждали, и Николка почуял, что с таким нужно либо братски дружить, либо биться смертно. — Пей, а то сам выпью. Пей, заплочено. Дармовое ведь… пей!

Митька молча глядел в переносье Заварихину, где вкрутую сбегались брови. Разгневанная сила медленно выпирала из Николки. В бешеном размахе натуры своей, определявшем впоследствии весь его торгово-промышленный рост, он уже не щадил ни себя, ни денег и действовал вопреки рассудку. Выпрямясь во весь рост у стены, сам полунищий, он созывал всю эту темную ораву к себе за стол, на даровое угощенье. Его лицо сперва порозовело, потом окрасилось багрецом и подпухло. Он приглашал их бранными словами и с неистовством, достаточным, чтоб убить. Грудь его раздулась, как гора, жила во лбу потемнела до грозовой синевы, оранжевость кожана приобрела многозначительную яркость. — Николкин дед гонял лошадей на тракте, и средь мужиков досель ходили сказы об его ямщицких доблестях. Теперь словно бы вселилась душа дедовских рук в волосатые николкины руки. Они жаждали усмирять и взнуздывать, — теперь бы непокорную тройку под николкины власть и вожжи!

Его слушали с подозрительным вниманьем, косясь на Митьку, точно испрашивая его согласья. Но столиками уже заставили выход, чтоб не сбежал, не заплатив за поношенье. Высокий парень, очевидный вор, но одетый под мастерового, пересел за соседний к Николке столик и кашлянул, подзывая других. Некоторые уходили, предвидя зловещий конец кутежа, зато количество оставшихся сразу как будто учетверилось. И еще не успел пятнистый Алексей с добровольным подручным раскупорить первой дюжины, как уже сидели, званые, за составленными столиками, с деликатным терпением выжидая хозяйских указаний.

Первую кружку Заварихин испытующе протянул Митьке, но тот отрицательно качнул головой, и Николка гневно выплеснул ее под пальму. Кто-то возроптал, кто-то засмеялся; неистовая пляска николкина лица совсем утихла.

— Ну, вы… пейте! — презрительно пошевелил он запекшимися губами. — Алеша, позови сочинителя… пускай выпьет на заварихинские. — Произносимые слова звучали устало; но вдруг плечи его вновь расширились, а грудь наново наполнилась буйством. — Пейте… — заорал он, взмахивая потемневшими зрачками, — …черти!

Того лишь и ждали: губы гостей всласть приникли к толстому кружечному стеклу. И уже вторично опорожнялись кружки, уже над третьей дюжиной потел пятнистый Алексей, когда кто-то крикнул сзади:

— Барин… толстый барин бежит. Погодите!

Кучка слева расступилась, давая проход толстому человечку, деловито и мелко семенившему к Николке. Толстоватый той бессильной дряблостью, которая сопутствует неудачной старости, он склонялся на ходу то вправо, то влево, на грязном рипсовом воротничке сотрясались щеки, а один штиблет ширкал громче другого. Когда-то в отдаленном прошлом олицетворение земного благополучия, теперь он был символом разочарования и горечи.

Подбежав к Заварихину, он обмахнул лицо подобием дамской салфеточки, пошебаршил ногами и улыбнулся улыбкой, в которой жалко соединялись обеспокоенная учтивость и униженная припугнутость.

— Извиняюсь… сердчишко шалит! — объяснил он, прикусывая в одышке кончик языка. — Э-э, шалит… — махнул он рукой, не в силах выдумать шутку. — Мм, разоритесь на полтинничек!

— Чего-о? — насторожился Николка, откровенно щупая зашитые в пазуху деньги.

— Дай ему полтинник! Он истории рассказывает… очень смешно, — шепнул на ухо Николке неизвестный малый с лицом, продавленным вовнутрь. — Это Манюкин, барин… не обедняешь с полтинника, чорт! — сказал он тоном более чем уговора.