Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Одиночеством своим не тяготился Пчхов за неимением времени. Не будучи учен, а всего лишь обучен, он обо всем знал по-своему и даже понимал чертежи. Разум его, как и руки, был одарен непостижимым уменьем прикоснуться ко всему. Умел он вылудить самовар, вырвать зуб, отсеребрить паникадило, излечить — и чирий, и самый закоренелый недуг — пьянство. Едва раскрыл он столь разносторонние сноровки перед Благушей, поразилась благодарная Благуша до самых недр и признала Пчхова великим мастером! И тут вышло, что, не будь Пчхова, погибла бы Благуша, а без Благуши — какая уж там Москва!

В вечных пчховских сумерках, под копотным потолком бессменно гудит примус, грея либо чайник, либо паяльник, да еще остервенело хрипит над тисками крупнозернистый хозяйский рашпиль. Все здесь — и даже сам он, бровастый, черный (— мужики седеют поздно!) и плотный — пропахло тошным вкусом соляной кислоты, когда она ест старую полуду. Ржавел в углах железный хлам и позывал на чихание; просил милосердного внимания самовар с продавленным боком; висело водопроводное колено самого бессмысленного завитка, и еще многое существовало тут, и, между прочим, какая-то колесатая машина, про которую никак не скажешь, часть это или уже само целое. Среди уродов этих бодрствовал ныне мастер Пчхов, а племянник сидел невдалеке, постегивая варежкой по наковаленке.

— Гостинцев вез тебе в той корзинке… — жалобился Николка на утреннее происшествие, но обстоятельств оплошности своей не перечислял. В окнах полно было снега, и все еще падал новый, убыстряемый косым ветром. — Ишь, как понесло!

— Мать-то хорошо померла? — осведомлялся Пчхов, клепая железную духовку.

— С отдания пасхи до Ивана Постного мучилась… и меня-то задержала. Вот, на торговлишку сбираюсь… благословишь?

Тот не откликнулся; несмотря на родство по матери, стояли между ними равнодушие и рознь. Не по душе была Пчхову родовая заварихинская жадность: каждый день торопились прожить, точно чужой был да краденый. Род был живучий, к жизни суровый, к ближнему немилостивый. Дед, отец, внук — все трое стояли в памяти у Пчхова, как дубовые осмоленные колья. Била их судьба по голове, но не роптали и лезли вновь, молча и не нуждаясь в пчховской жалости. Впрочем, Николка, хмельной от собственной силищи, не примечал дядина нерасположения: идя напролом к далеким, влекущим целям, он мало любопытствовал о людях и не разводил излишнего сора в просторном ящике души.

— Дряни-то у тебя… выкинул бы, пройти негде. Копотное твое занятие, надоедное: сам себя по уху колотишь! — И он принялся было застегивать полушубок, но тут дверь раскрылась, и вошла высокая, вся в снегу, фигура, долгополая и в башлыке. Башлык скрывал голову с острым, почти отреченческим лицом, с бородой, такой черной, что походила на привязную. Старик почмокал и пожевал губами, шаря моргающим взглядом по углам. Когда ледяное бесстрастие его зрачков коснулось Николки, тот ощутил прилив странной подавленности.

— Здравствуй, Пчхов, — ворчливо сказал гость и покашлял, высвобождая голос из разбойной глухотцы. — Все скрипишь, все прячешься. Оплутовал ты всех, каменные твои брови!

Но Пчхов продолжал копошиться над верстаком.

— Вот ты говоришь, — обратился он к Николке, минуя гостево приветствие, но становясь к нему лицом, — выкинуть барахло! — он кивнул на зацветшую ржавчиной кучу железа. — Вон, дело махонького случая, а обойтись нечем: заплаточку наложить! И дела не хули: как ни стукну — копейка. Сколько я их за день-то настукаю… и без злодейства прожить можно! — прибавил он в заключенье, а Николка покосился на помаргивающего старика.

— Чего он сидит-то у тебя? — резко спросил гость, кивая на Николку. — Ишь, сидит и сидит!

— Свой, — скрипнул Пчхов. — Из деревни, племяш приехал.

— А, новенький! — Изловчась, гость ткнул твердым перстом в расшитую грудь николкиной рубахи. — Здоровущий! — засмеялся он, и в смехе его тяжко ворочались простудные хрипы. Он выпрямился перед Николкой, обнаруживая крепкий стан. — Плохо будет — приходи; в артемиевом ковчеге на всех места хватит! — Вдруг он выдернул из-под обмокшей полы тонкую змейку самогонного холодильника и протянул Пчхову: — На, полечи вот…

— Варишь все, Артемий? — кривовато усмехнулся Пчхов, но змейку принял, и тотчас все его инструменты накинулись на нее; она завизжала и засвистела в черных пчховских руках, и скоро опять была готова точить из себя веселый свой яд.

— Митьку выпустили, обхудал… Спрашивал, жив ли, дескать, примусник! — сообщил Артемий и ждал Пчховских расспросов, но тот отмалчивался. — Ну-ну!.. метет нынче! Всего тебя и заметет вместе с турком, вот!