Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Вот лежат просторы незастроенной земли, достаточные, чтоб на них родился и, отстрадав свою меру, окончился человек. Вверху, в пространствах, тысячекратно повторенных во все стороны, бушуют звезды, внизу — люди: жизнь. И без нее какой ничтожной пустотой стало бы все это! Наполняя собой и своим страданьем мир, ты, человек, заново творишь его…

«…Стоят дома, деревья, бежит собака и проходит человек. Промороженные до звонкой ломкости, скачут листья, собираясь в шумные вороха. Все связано воедино законом неразрешимого узла. Не облетали б с деревьев листы, не быть бы и колкому этому ветру, — ибо что делать ему одному на пустом поле?»

В воздухе, падая с неба, резвилась первая снежинка. Фирсов поймал ее на ладонь и пристально глядел, как, тая, приобретает она робкую видимость слезы. Вдруг в самое лицо Фирсову дохнуло холодом и мраком; черные, как копоть, шумно поднялись прятавшиеся в обмерзших огородах птицы, оповещая криком о приходе зимы.

И тогда Фирсов увидел, как наяву —

Все стало явственно и понятно Николке Заварихину. Жизнь большого города величественно предстояла ему. И хотя обильный снег переходил порой во вьюгу, Николка видел все это остро и четко, как сквозь увеличительное стекло.

Бесстрастные нагроможденья тесаного камня олицетворяли как бы вечность. По камню елозило взад и вперед железо, растирая и само растираясь в пыль. Из подражанья ему свершали люди бесчисленные количества движений, и Николка презирал их за эти судороги, зная свое мужицкое слово о том. И хоть не впервые приезжал он в город, всякий раз покоряла его разум тревожная и гибельная его краса. Тогда напрасно ухо, глаз и нос кричали ему наперебой: враг… обманет… замучит… не верь! Явленья жизни воспринимал Николка чувствами своими прежде, чем умом, как зверь воспринимает холод и опасность, длину пути и сладкий аромат добычи.

Проспав прибытие поезда, Николка проснулся, лишь когда равномерное качание вагона перестало баюкать его здоровенный сон. Чихая от прокуренного воздуха, Николка выглянул с верхней полки: никого уже не оставалось, а в окно заглядывал несуразный какой-то клочок Москвы. Одолеваемый сладчайшими воспоминаньями сна, Николка с зевотой стал выбираться из вагона. Пучок снега скользнул по воспаленным от сна щекам, — обжигающий озноб таянья был чрезвычайно приятен Николке. Потом он сделал несколько шагов и грузно остановился. Представшее ему поразило его как видение.

В рассветном безнадежном снеге сидела она (— столько раз предчувствованная во снах!) посреди опустевшего перрона и плакала. Все еще длился николкин сон!.. Пушистый платок спустился на плечи, и снег порошил ее темные растрепавшиеся волосы, а меховая шубка была распахнута как бы в предельном отчаяньи. Слезы не искажали прекрасности ее лица, а делали его родным и близким Заварихину, столь много видевшему слез на недолгом своем веку. — После ночи в вагоне, где желания сплетались в немыслимые при дневном свете клубки, расхмелевшее его тело втройне вопило о любви. Врожденная недоверчивость к женщинам, от которых он пугливо оберегал свою силу, уступила место исступленной нежности. Жгучая прелесть незнакомки хлестнула его по глазам, и он уже не сопротивлялся своему пленению, внезапному, как несчастье. Его лицо помутнело, дыханье задержалось, сердце разверзлось, как пропасть, поглощающая летящий камень.

Он не сумел бы расспросить, она сама закидала его словами, в которых мольба сплеталась с презрением к его тугой сметке. Она показывала рукой куда-то в зыбкий, текучий снег, и розовость ее нерабочих ногтей ошеломила заварихинское воображение: приятна была бы и боль от них. Когда же он понял, что у ней какой-то проходимец вырвал чемодан, способность рассуждать совсем покинула его. Щедро скинув к ее ногам цветистую свою корзиночку (— а одновременно кидал и самого себя!) и крикнув постеречь, он крупно и скрипуче побежал в снег искать несуществующий чемодан своего нечаянного видения.

Кто-то, показалось разбудораженному его воображению, перебежал между вагонами, стремясь выгадать время и укрыться от преследователя. Злоба укрупнила николкин шаг. И только признав в настигнутом кондуктора сменившейся бригады, он остановился, шумно переводя дыхание. Больше он не сомневался в своей оплошности: дедовская неприязнь к городу вернулась в него и заставила взглянуть иными глазами на ту, что не пощадила ни порыва его, ни его убогого пожитка. Не без труда нашел он место, где застигло его смешное страданье. Снег учащался, делая все менее примесными спутанные и легкие следы.