Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Опять длилось неловкое молчание, в течение которого Манюкин то барабанил пальцами о стол, то пробовал перевязать веснущатый свой галстучек пофрантоватей. А Николка все хмурился и выжидал, не решаясь на эту бессмысленную потрату.

— Пиво садись с нами пить, — недружелюбно прохрипел он, избегая баринова взгляда.

— Вот пива не могу-с, простите великодушно. Работать надо, — тихонько отклонил Манюкин. — Кушать надо, за квартиру-с… налог платить. Один ведь только полтинничек! — и он приклонил голову на-бочок в знак величайшей готовности услужить.

— Заработок у него, — пойми! — грубым эхом подтвердили со спины, а кто-то простуженно выругался.

Тогда Николка молча достал монету и кинул на стол; она скатилась бы, если бы десятки рук не задержали ее на самом краю. Вдруг поняв страшное одиночество свое, Николка застегнулся на все пуговицы, готовый хотя бы и к побоищу.

— Про что же прикажете? — благодарно склоняясь, справился Манюкин, играя в кармане полученной монетой.

— Он ждет! — угрожающе заворочался гражданин с флюсной повязкой, налегавший на пиво с убийственной мрачностью.

— Не беспокойтесь… подожду! — умоляюще выставил руки Манюкин.

— Ну, расскажи про лошадь , барин! — грузно молвил Николка, с отчуждением глядя на серые небритые щеки, на заискивающие руки, на заерзанные брючки барина. — Про лошадь можешь? (первое слово, всплывшее в расплесканном его сознании, и было лошадь ).

— Можно и про лошадь… э-э, можно! — бормотал он, усаживаясь посреди и пряча голову в плечи. Он досадливо обернулся на говор в углу, и там мгновенно стихли. Движеньем руки он отказался от папироски, протянутой со стороны.

— Не записывайте… я не разрешаю записывать! — капризно закричал он сочинителю, причем капля стыда высочилась на обескровленную вдохновеньем щеку. Потом жестом, точно откидывал назад воображаемую шевелюру, он провел себе по плешивой голове и начал неуверенным тоном, гладя заштопанное колено попеременно то правой, то левой рукой: — Так вот! Со мной однажды случилось…

Черный хлеб своей беспутной жизни барин Манюкин зарабатывал рассказыванием небылиц, для чего всякий вечер, аккуратно, как на службу, заявлялся сюда в поисках гулящих полтинников. Его потребителем бывал совчин, прогуливающий казенные червонцы, запойная мастеровщинка, бражничающий вор. И хоть не постигали порой удивительных перлов его вранья, чуяли, что большое горе сидит в стоптанном этом человеке и, вот, высмеивается наружу. Когда размахавшийся холуй не щадил манюкинского униженья, вся эта темная орава рычала и подымалась на защиту смешного барина.

Он врал с отчаяньем припертого к стене, но порой и с легким жаром наивного вдохновенья. Так мчит над снежным полем легковейный ветерок, не ведая конечной цели своему стремительному бегу. Он веровал в правдивость своих несбыточных историй, ибо составные части их и в самом деле имели когда-то место в его никчемной жизни. Колесо революции, изломавшее Манюкина, выкинуло его на противоположный берег живым, но искалеченным. Рассказы его были лишь тем, что видел он с нового берега на старом, давно покинутом. Его рассказы пользовались неизменным, хотя порой и безнадежным успехом; однако пятнистый Алексей настаивал, что два года назад манюкинские выступления были и злей, и сочней, и отточенней.

— Наехал я раз к Баламут-Потоцкому. Лето… гроза шла, — Манюкин вздохнул, и все сдвинулись вокруг, желая осязать и ухом, и глазом, и случайным прикосновением волшебный манюкинский дар. — Вхожу, а он, батюшки! сидит у себя на терраске, пасьянс раскладывает… «изгнание моавитян» назывался… и пенки с варенья жрет, а вокруг рее мухи, мухи! Призовой толстоты был человек и погиб в войну: не умещаясь в окопах, принужден был поверху ходить. Тут и подстрелили…

— Наповал, значит? — вскричали из публики.

— Вдрызг! — скрипнул Манюкин, и стул скрипнул под ним. — Чмокнулись мы, всего меня вареньем измазал. «Распросиятельство, — говорю, — чтой-то рисунок лица у тебя какой-то синий?» — «Несчастье, — отвечает. — Купил кобылу завода Корибут-Дашкевича. Верх совершенства, золотой масти, ясные подковочки. Сто Тринадцать верст в час…» — «А звать как?» — сердито спрашиваю. — «Грибунди! — кричит, а у самого слезы: весь обмочился и меня тоже всего. — Дочь знаменитого киргиза Букея, который, помнишь, в Лондоне на всемирной выставке скакал! Король Эдуард, святейший человек, портрет ему за резвость подарил. Эмалированный портрет с девятнадцатью голубыми рубинами…» — «Объяснись!» — кричу. — «Да вот, — отвечает, — шесть недель усмиряем, три упряжки съела. Корейцу Андокуте, конюху, брюхо вырвала, а Ваське Ефетову… помнишь берейтора-великанищу?.. Ваське это самое… тоже брюхо!» — Я же… — и тут Манюкин подбоченился — …смеюсь да потрепываю его по щеке. «Трамбабуй ты, граф, — говорю, — право, трамбабуй! Я вчера всю Южную Америку в карты проиграл… со всеми, этово, кактусами, а разве и плачу?»