Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Взяв Митьку под руку, она двинулась с ним к выходу. Она сделала это так, точно подчеркивала, что ей нечего скрывать. Они были одинаковы ростом и со спины даже похожи друг на друга. Почтительный гул пивной оравы сопровождал их уход. И тотчас же, на ходу расплачиваясь с пятнистым Алексеем, Николка ринулся вослед им. Дурашливая его поспешность, позывавшая на хохот, спасла его от последствий недавней ссоры. Увлеченный новым видением, он бежал, подставляя спину собутыльникам. Хмельному нигде не загорожено: подойдя к стоявшим на улице под фонарем, Николка с полминуты молчал, пошатываясь.

— Николай Заварихин! — крикнул он вдруг, ударив себя в грудь и срывая с себя шапку.

— Ты пьян, парень… со всяким бывает, — строго сказал Митька, кладя руку ему на плечо. — Иди спать теперь!

Они ушли, а Николка все стоял, полный восторга и недоумения. Фонарь пивного заведения потух, и Николка, вздрогнув, густо покраснел. Разбудораженное сердце тяжко, как мельничное колесо, колотилось и шумело, перебарывая хмель. Начинался дрянный зимний дождь, а с высокой крыши мерно билась капель. Прямо по мостовой, по лужам, огромным шагом возвращался Николка к дядьке на Благушу, и удивительные валенцы его безнадежно хлюпали по снежной грязи. Две женщины стояли в памяти его. Та, которою было обозначено вчерашнее утро, боролась с этой, вечернею. Утренняя была близка, потому что плакала, вечерняя — потому что улыбалась: они одолевали попеременно. К концу пути он любил их обеих, не изменяя ни одной. Они слились воедино, как две половинки разрезанного яблока; плен их был крепок и нерушим. Без сожаления готов был теперь Николка ехать в серую свою деревню, откуда предстояло снова делать скучный разбег.

Конурка барина Манюкина находилась в третьем этаже того же дома, где и пивная: чтоб перебежать из подъезда в подъезд, не стоило и пальто надевать. Да у Манюкина и не имелось пальто, а была полубабья кофтчонка, про которую он шутил, что она на блоховом меху. Впрочем, блоховый мех этот весьма соответствовал всему манюкинскому жизнеустройству. — Фонарь над воротами не горел, и Фирсов, как ни старался, не сумел выглядеть настроенья манюкинского лица.

— Одну минутку! — просительным топотом остановил он Манюкина. Тот обернулся и ждал, пряча голову к воротник. — Не задержу. Я — Фирсов, с вашего разрешения! — Он поклонился, испытующе поглядывая поверх очков, но на того это не произвело никакого впечатления. — Ведь вы в восьмом номере живете? Очень приятно. Вы не подумайте, ради бога… — И он рассыпал перед зябнущим Манюкиным пригоршни уверений, что он совсем приличный человек и не обманет чужого доверия.

— Ветрено очень… — вежливо поежился Манюкин, прикрывая руками горло. — Самая теперь пора для воспалений. Вы… уж докладывайте скорей ваше дело!

— Э… про это так сразу нельзя-с! А не зайти ли нам, знаете, вовнутрь? — ткнул Фирсов пальцем во мрак лестницы, откуда дышало каменным холодом. — Посидели бы, бутылочку роспили б: у меня в кармане затерялась одна. Верьте мне, что я не какой-нибудь там… (— на всякий случай он тут же незаметным образом удостоверился в сохранности бутылки).

— Сожитель у меня… — еле слышно сдавался Манюкин. — Этакий, знаете, обозленный плеватель на мир. Очень, знаете, мышцы плевательные у него развиты! — и барин выжидательно посмеялся, но Фирсов неделикатно промолчал, упорствуя на своем. — Он и не плохой человечек, а, как бы это сказать… с подлецой человечек, — прорвалось у него. Вдруг он покорно преклонил голову. — Пойдемте… Бутылочку-то давайте, я сам понесу!

При полном молчании ночи и чужого сна они подымались в промозглой темени лестницы. Пахло мокрой известкой и щенком. В разбитое лестничное окно задувала непогода, и еще будто блеснула там и пропала звезда. И хотя никакой звезды там не было, Фирсов ее запомнил и как бы в кулаке зажал, ибо и для звезды нашлось место в его, еще ненаписанной, повести.

— С вашего позволения, отдышусь немножко! — остановился Манюкин, прислонясь к перилам. — Ишь, глубина-то какая черная… так и тянет. На самом низу лучше обитать: оттуда падать некуда! — Темнота располагала к доверительности.

— Живете высоконько! — участливо поддакнул Фирсов.

— Тут еще одна лестница, — сообщил Манюкин, и снова неровный его шаг зашаркал по ступенькам.

Во мраке коридора Фирсов протирал очки, прислушиваясь к осторожным движениям хозяина.

— Разуваюсь… уговор у меня с сожителем, — пояснил Манюкин молчаливое фирсовское недоумение.