Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Невест-то распугаешь, кляуза! А еще жениться сбираешься. Посмотри, какое у тебя лицо. Ты купи себе зеркало и устыжайся по часу в день!

— Ничего-с, я девушкам не противен, — молниеносно отпарировал Петр Горбидоныч Чикилев, сторонкой пробираясь к Манюкину. — Пустите меня, гражданин! — напирал он с кулаками на митькину грудь.

— Куда тебе, зарывчивый господин? — от души потешался Митька.

— Пустишь? — щурился Чикилев.

— Нет, — смеялся Митька.

— Вор!!! — теряя всякое соображение, визгнул Чикилев. — Ты есть вор, мы все это знаем. — Он кивнул на кучку разбуженных жильцов, столпившихся в дверях. — Погоди, я тебя расшифрую!

— Во-ор? — покачнулся Митька, меняясь в лице и странно усмехаясь. — А ну, повтори еще…

— Ну, вор… — слабым, деревянным голосом повторил Петр Горбидоныч.

Взяв Чикилева за плечи, Митька с полминуты вглядывался в рыжеватое его лицо. Великая ненависть дала Чикилеву силу выдержать страшный митькин взгляд, и вдруг Митька, как побитый, побрел вон из комнаты, провожаемый фирсовским недоумением и расслабленным покряхтыванием Манюкина. Митька уходил всесветно посрамленным, но молчание его пугало (— Петр Горбидоныч побежал бы во след ему с извинением, если бы не было столь поздно), и, когда он уронил шапку, кто-то суетливо поднял се.

На пути его стояла потухшая лампочка, — Фирсов нетерпеливо ждал, что Митька собьет ее ногой: именно так слагалось это место ненаписанной повести. Трезвая митькина нога благополучно миновала опасное место, и тотчас же после этого выступила Зинка Балдуева, на которую несколько часов назад профессионально любовался Фирсов.

— Вор?.. — с брезгливой гордостью переспросила она Чикилева. — А ты знаешь, что будет с Митькой, если попадется он? Сколько пуль ржавеют в тоске по митькину лбу, знаешь? — Она преувеличивала митькины злодеяния, и Фирсов понял, что лишь великая любовь могла породить зинкин гнев. — Да, он берет чужое, а ты ведь без риску крадешь! Откуда у тебя столько кнопок, все постановления по уборным развешиваешь? Ты ведь даже взятку принять не посмеешь, трус. У тебя ж куриное лицо, чудак. Ну, надень сапоги на руки и беги на четвереньках доносить на Митьку! Ах, Петр Горбидоныч, какой ты… нехороший стал. — С величественной брезгливостью, худшей, чем пощечина, она отвернулась, ища глазами клетчатый демисезон, удививший ее своим непонятным присутствием.

Фирсова в комнате уже не было; он совершал первую атаку на сокровища митькиной подноготной. Мучительно покрутившись возле митькиной двери и кашлем испробовав звучность голоса, он попригладил взлохмаченную голову и отворил дверь. Одновременно открылась другая дверь, и кто-то прокричал манюкинское имя. Фирсов уже ничего не слышал, всеми фокусами внимания сосредоточась на Митьке. Первая неудача могла сорвать все задуманное предприятие.

Тот лежал на кровати, глазами в потолок, а шуба валялась на полу, мехом вверх, сброшена с обозленного плеча, — рукав ее мокнул в лужице, натаявшей с окна. В комнате этой, пустой и просторной, как тюремная камера, ничто не указывало на митькино ремесло. На столе торчали мятые вчерашние газеты и скудная обиходная ерунда. Все указывало, что Митька здесь временный постоялец: поживет и съедет.

— Я этак, без позволения, — начал Фирсов, притворяя дверь, чтоб не доносился глухой плеск скандала. — Цели позволите, я даже и сяду! — сделал он беззаботный жест, но предусмотрительно не сел, не улавливая значения митькиного молчания. — Ну, и зубило же этот Чикилев! — Митька все молчал. — Ужасно очки грязнятся…

— Протри свои очки, — сказал Митька без всякого выражения.

— Протру, если позволите! — Пробный фирсовский камешек предвещал удачу. — Я уже месяц цельный ищу этой встречи. Весьма наслышан о вас: русский Рокамболь, помилуйте!.. Видите, я по ремеслу своему… как бы это сказать, — он поежился и с очевидной мукой выпалил нужное слово, — И смотрю я на нас, должен признаться, философически, ибо вы есть великая идея… да, идея! Чего это вы на меня так уставились, как гусь на молнию?

— Писа-атель? — раздельно переспросил Митька и лениво двинул сапогом. — По виду ты лягавый, а по морде просто сволочь! (Теперь стало совсем ясно: Митька не был пьян и показной нетрезвостью своею скрывал какую-то душевную суматоху.)

Тогда Фирсов почесал висок, который вряд ли нуждался в этом, и смешливо повел бровью.

— Извиняюсь, товарищ! — огорченно сказал он, пятясь к двери спиной и помахивая шляпой. Очков своих он не успел протереть и до половинной ясности.