Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— А к чорту! — вспылил хозяин. — Каков есть, таким и кушайте. Вот он я, и вот мое болото… Э, чорт, с чего я распрыгался так? — он привернул примус, и наступила еще более неприятная тишина. Ах, да, этот Стурм! Врете-с, я и сам дышу воздухом моей эпохи. И даже очень.

— Кто это Стурм? — спокойно спросила Доломанова. — У нас на фабрике служит один Стурм.

— Тот самый, — скороговоркой заключил Фирсов. — Катя, а котлетка-то подгорела!

— Чорт с ней, с котлеткой! — меланхолически раздалось из-за ширм.

Тогда Фирсов с яростью привстал:

— Чорт и дьявол, — начал он придушенно, — зачем вы притащились ко мне?

— Сам же говорил, что влюблен в меня? — откровенно улыбалась Доломанова.

— Послушайте, Мария Федоровна, вы — женщина понятливая… так позвольте начистоту! Вы были мне как бы огурец, который я вычистил и начинил творческим пламенем моим. Больше я особой нужды в вас не испытываю. Постигаете ныне великое отускнение свое?

— Ты нелюбезен, Фирсов!

— Я вызвал вас заклинанием, как преисподнего духа, и вот не могу загнать вас обратно. Он шутовствовал, но по существу был глубоко серьезен. — Лицезреть всех вас больше я не хочу, не желаю. Вчера этот Санька приходил…

— Зачем ты ему понадобился? — полюбопытствовала гостья, как ни в чем не бывало.

— Хочет с Митькой мириться… ххе, великое покаяние!

— А Митька сам хотел говорить с тобой. Так и сказал: засвидетельствовать желаю сочинителю почтение свое. Какую ты ему смерть придумал… дрянную.

— Чудак… я докажу ему, что он умер, — смутился Фирсов.

— Так ведь он жив пока!

— Пустяки: ходить может и мертвый… да и мало ли их нынче ходит!

— Ну, твое дело. Что делаешь теперь?

— Вдыхаю и выдыхаю воздух.

— А когда надышишься?

— Буду роман делать из жизни освобожденных марсиан.

— Чего ты злишься? Ах, все за то ! Ну, сочувствую тебе: я попрежнему верна ему!

— Что ж, у женщин вообще дурной вкус! — Он покосился на ширму. — А Донька?

— Донька погибнет, пустяки… А вот книга твоя мне не нравится. Я ее только в отрывках знала. Митька тоже дивился: зачем ты все чудных описал. «На свете, — говорит, — есть многие и не чудные люди…» Очень сердился.

— Сердился? — пощурился Фирсов.

— Очень.

— Где же вы его видели?

— Да он и сейчас у меня в чулане лежит. Хочешь, поди, полюбуйся!

— Ну, значит, не особо трезвый! — качнулся хозяин. — Чего вы мне на голову смотрите?

— Странно, что целиком я тебя все-таки не знаю. Всего тебя, как книгу, прочла, а вот, оказывается, есть страничка, написанная на неизвестном языке. Я насчет бобрика твоего говорю: ужасно дикая стала у тебя физиономия!

— Спасибо. А вы, к слову сказать, много их знаете, языков-то?

— Третий изучаю сейчас. Я много работаю, Фирсов…

И тогда Фирсов почувствовал, что с выходом книги не все еще порвано. Лишь птица, подымаясь вперед и вверх, навсегда отрывается от вчерашней стоянки и не жалеет о потерях. Ему стало жутко, нехорошо стало. Смертельно сильная, Доломанова сидела против него, призывая и не обещая ничего, кроме новых бесплодных (— он забывал про повесть!) томлений: неотгоняемое видение, взбунтовавшийся персонаж из повести.

В сумерках щелкнул выключатель, и с потолка хлынул свет. Одновременно из-за ширмы обнаружилась фирсовская жена. Длинноростая, с застылыми впавшими глазами, полными нетекучих слез, полуодетая, в туфлях на босу ногу. — как она была жалка, эта несчастнейшая писательская жена!

— Федор!.. — закричала она, становясь между ними. — Отчего, отчего, я тебя спрашиваю, мне юбка тесна?..

— Ты же беременна, Катя! — тихо проговорил Фирсов, привставая, чтоб предупредить бурю.

Буйства не вышло; обернувшись к Доломановой, как будто тут лишь заметила ее, жена неприятно улыбалась, осматривая, критикуя каждый шов, виток волос, неприметную складку. Видимо, великолепие Доломановой она восприняла как личное оскорбление. И когда та предложила помочь ей, с готовностью протягивая руки, жена взорвалась. С опушенной головой пережидал Фирсов прилив крикливого ее многословия. Улыбаясь с беспощадностью истинного великодушия, Доломанова отступила к двери. Фирсов вскочил проводить ее на парадный подъезд.

— До чего ж ты довел ее! — брезгливо сказала она на прощанье. — Ну, заходи…

Мокрый ветер тек вдоль улицы, обсаженной деревьями: свист стоял в ветвях. Обдуваемый сквозняком, Фирсов глядел на обручальное кольцо, столь въевшееся в палец, что уже было и не снять его. Взгляд его был задумчив, как если бы он глядел за тысячу верст. Нежданно злость накатила на него.