Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Ты приют бы открыл для подшибленных, — сказал Митька, но безмолвствовал тот. — Все у тебя продырявленное… Пугель теперь. Хочешь и меня в уголок присунуть? А если просто хлебца корочку попрошу, дашь?

Самый бой велся на глубине, а на поверхности играли лишь словесные узоры.

«Ибо и сами люди суть лишь тени того, что носят в себе», — думал Пчхов.

— Омертвеваешь, Митя, — сказал мастер Пчхов. — С каждым днем в туман уходишь и сам делаешься туман. Милый, в пароходе вот экая щелочка (— он указал на лезвие ножа, воткнутого в ковригу —), а тонет пароход. А люблю тебя. Лоб неугомонный твой люблю. (Кто тебе шрам-то подставил?) Душу твою, ласковую как девушка, люблю. Тоскует она, ищет подобного себе, а все ошибается. Всегда люди то в кумир возводят, что на них самих непохоже. Отсюда и текут ошибки в мир!

— Ну, уж какая я девушка! — отмахнулся Митька.

— Причастись, Митька, — сказал Пчхов тихо, но было так, будто ножом ударил Митьку.

— А если вырвет меня? — скривился Митька.

— Не вырвет — сладкое, — ответил мастер Пчхов, весь раскрываясь в едином слове.

Тогда Митька встал, встревоженный и осветленный внутренней решимостью.

— Спасибо тебе, Пчхов! — Глаза его были горьки и красны, как волчьи ягоды. — Спасибо, примусник, ты меня жалеешь. По-твоему не сделаю… не хочу. И пусть даже будет, будто и не было промеж нас такого разговора… — Порывисто наклонясь к старику, он поцеловал его в одряблевшую, колючую щеку. — Обрублен я и боли не чувствую, но вырвусь. Сам дивлюсь порой, как зубы не выкрошатся у меня. Закрутило меня… Ну, я пойду, примусник!

— Куда, на последнюю погибель? — понуро молвил Пчхов. — Раз надломленное срастается вкривь да вкось.

— Вперед и вверх, примусник! — бормотал Митька, идя к двери.

У двери они задержались.

— Я молиться не умею, но думать беспрестанно о тебе буду… самохотенно-убивающий себя Дмитрий! — Лицо Пчхова осунулось, а руки повисли вдоль тела: он явно обессилел, отдав все, что имел.

Как бы брошенный из пращи, Митька зашагал через дворик. Скоро не стало скрипа лаковых его штиблет. Звезды теснились к полночи, заглядывая украдкой ко Пчхову во двор.

— Славный, славный, — вслух повторяли его губы. Он подумал и сказал еще раз: — славный! — Пора было ему итти под бок к Пугелю, а он все стоял, глядя в звездный мрак и угадывая в нем возникающее солнце.

Почти совсем выветрился из фирсовской памяти день, когда впервые забрел он на Благушу. Мечтой поставленная цель была выполнена, но все пожрал, все выглодал поднявшийся и угасший теперь огонь. Еще не совсем оправясь от прежнего недуга, Фирсов ощущал уже знакомые конвульсии нового. Как в начальном хаосе, уже существовало ядро, а вокруг него витали оторвавшиеся куски сгущенного творческого пламени. — В начале января Фирсов продал старьевщику героический свой демисез, а на полученные деньги обкарнал бороду и остригся дурацким бобриком: жалкие попытки укрыться от своей писательской каторги.

Отгородись от мира письменным столом, он подводил итоги минувшему. Сам испачкавшись в тине, он вытащил миру напоказ оголенного человека и поспешно отступил в тень. Книга вышла в декабре, но до января мир ошарашенно молчал. Буря разразилась в первых числах февраля: мир, ждавший несказанных ароматов, вынюхал лишь вонь. В один из толстых журналов была сдана статья виднейшего критика эпохи о «Злоключениях Миги Смурова». Отдавая должное мастерству сочинителя, виднейший громил последнего за идеологический пессимизм (— смерть Смурова). Тотчас за крупным выступили все остальные, усмотревшие в статье виднейшего разрешительные моменты. (По существу, они справедливо были обижены грубой фирсовской фразой, что им, дескать, отдана русская критика в кормление. — Фирсов отгрызался за прежнее.)

В один голос все они требовали от Фирсова повышенной краснощекости, второпях забывая, где кончается румянец и начинается подкрашенность. (Твердя о политической уязвимости повести, они упускали, что ошибки Фирсова — лишь художественные: художественно верное произведение редко бывает идеологически неправильным.) Впрочем, в критических упреках тех было любопытное разнообразие. Одни сердились, что в повести не показан таинственный Николаша Манюкин. Другие сетовали, что не указано, в каком году происходит дело. Третьи упрекали за слезоточивость шаблонно обруселого немца (— иными словами, упрекали именно за то, что Фирсов списал его с натуры !). Четвертые вопрошали, не слишком ли злоупотребляет сочинитель психологической педалью. Пятые гоготали над подражательностью классикам, хотя за этот подлейший грех была сочтена просто литературная грамотность Фирсова. Шестые доглядывали и подчеркивали. Седьмые усматривали и примечали. Потом вдруг пошло форменное рукоприкладство.