Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Рассказывай все, что знаешь, и проваливай. Не нравишься ты мне нынче, Александр! — (Саньку спасло в ту минуту случайное обстоятельство: он чихнул и закрыл руками лицо. Дурно пополневшие за последний месяц санькины щеки предательски побагровели; митькино же лицо, охудевшее даже в сравненьи с тем месяцем, когда он существовал на зинкином иждивеньи, еще более заострилось.) Митька думал про Саньку: «глуповат и честен, негнущаяся совесть. Капкана не обойдет: так и полезет в капкан; даже и пред капканом честный, милый дурак, Санька!»

— По совести объясняю тебе, хозяин. Накануне Пирмана предлагал мне Донька секретно убрать тебя. «Он, — говорит, — презирает нас с тобой». (Это ты-то, хозяин!) «Не верь ему, — говорит, — даже когда до последнего падет: он через презрение свое чистехонек останется…» Вот, ты не веришь мне, а ведь я не вру… будь мне век свободы не иметь. Со слезой уговаривал!

(В пивную вошел новый человек, огромного роста и апоплексического сложения, опившийся до безразличия не только к людям, но и к самому себе. Стоя на пороге, он продекламировал стихи о каких-то пузырях земли, царственно разводя руками. Его тут знали и охотно смеялись ему, а пятнистый Алексей помахал на него салфеткой, точно выгонял надоедливую моль.

— Не делай мне зла, Алексей, но сотвори благо. Имею гривенник, а остальное дополнят ррес-пуббли-канцы!

Никто, однако, угощать его не собирался, и он долго, смешно и унизительно ходил по столикам, напрасно разглагольствуя, пока не нашел ящика у буфета, на который и сел. Все время, пока играла музыка, слышалось горловое квохтанье его голоса.)

— Испоганился ты в чем-то, Александр. Неблагополучный, темный стал, — строже произнес Митька.

— И это поясню, хозяин!… Эх, не хочешь ты выслушать меня, оттого и распалась наша дружба. Вот, и упреждаю насчет Доньки, а все мало мне вероятия.

(— В стороне расплачивался Фирсов, кивками подзывая Саньку. Ксенья, отвернув лицо, далеко, с опущенной головой, обходила митькин столик. —) Мне пора, но дозволь найти тебя и разговор иметь задушевный с тобой, хозяин. Ведь какие дела-то делали мы с тобой, хозяин. Весь мир под окончательное счастье завоевать хотели, а эвось какая пакость на шею упала. Не птицы нас с тобою ждут, а пульки в чьем-нибудь карманишке. Страдаю, немысленно страдаю, хозяин!

— Ступай, ждут тебя, — подтолкнул его Митька и отвернулся к своему пиву. Явная апатия сквозила в тогдашнем облике его.

Уже взялся за скобку Фирсов, но тут приключилось событие, которое помогло ему пристроить к повести Стасика, доселе оставленного без внимания. — Посреди веселой музыки раздался крик, и тотчас толпа любопытных обступила закричавшее место: Фирсов оказался внутри людского кольца. Немолодая, ссохшаяся от пьянства и нищеты женщина билась в припадке на полу. На шерстяном ее чулке таращился волдырь: деньги. Тут же валялась связка медных ключей.

— О, закружили мене… — (Польский акцент нелепо переиначивал русские слова. —) Что вы меня слепоглухой делаете? Боже едный, как обгрязили меня. Дèтя моя, котору я кормила, что ты не заступишь мене? Стасинек… Стасинечек!! Анна Васильна, его счас пулей прострелят... упал. Прощаю, прощаю, Стасинек!! (— То была, очевидно, мать вора.)

Анна Васильевна, раскрашенная под роскошную даму, все старалась прикрыть газетой лицо женщины, но это ей не удавалось, и тогда она нападала на близстоящих:

— Эх, мать бьется в плевках, а они лезут. Не люди вы, а осиновые дрова! Сволочи...

Эпизод вскоре был улажен распорядительностью пятнистого Алексея. Фирсова и его гостей не было видно. Ушли и вагоновожатые. Главный музыкант приступал к щекотливому действу. Митька велел Алексею перетащить его бутылки в заднюю комнатушку, сводчатую, тихую и чистую. Потом он налил себе новую кружку и задумался.

В последний месяц он часто бывал возле машина дома; непостижимо тянуло его войти и помириться с нею, но какая-то враждебная сила не пускала его дальше ворот. Самоборенье это кончилось тем, что однажды он ввалился в квартиру Маши, подчеркнуто разодетый и полный наглого блеска. И хотя владела им ребячья робость перед Машей, он небрежно и медленно (— будто о ста пальцах была каждая рука —) снимал лайковые перчатки, имея дерзейшую усмешку на лице. Глаза его беспокойно скользили по комнате, ища новшеств, связанных с переменой машина положения. Сзади вошел Донька, и Митька спиной ощутил его ненависть, как некое шероховатое прикосновенье. (Вспоминая это, Митька покраснел от негодования на самого себя. А помнил он все, вплоть до запаха антоновских яблок, лежавших в тот раз у Маши на круглом столике.)