Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Потом говорили Таня, очень тихо, как бы отказываясь.

— О чем они там? — затормошил Пугеля Николка, хотя и угадывал смысл происходящего за портьеркой. Что-то подсказывало ему вбежать, приказать, чтоб не соглашалась, выгнать из дома всех чужих, искушающих великой мерой его поколебленное любовное чувство. Он ждал, вцепившись в Пугеля, а тот отбивался, не замечая, как колеблется от их борьбы портьерка.

— О, Мангольф! Он имейт голова шуть поменьше земного шара… — захлебывался тот словами. — Он сделал три летающий Робинсонс, кордеволан с факел, его снайт весь свет. Он предлагайт Таниа хастроль! — полузадушевно произнес он и вдруг разъярился. — Што вы хошет? Моя Таниа стал рожайт мужицкого дитя? Я беж пальто… — Он так и не договорил, что он собирается делать без пальто.

В комнате задвигались стулья, и Пугель, отскочив к двери, предупредительно раскрыл ее, а Николка не придумал ничего лучшего, кроме как выскочить на площадку лестницы и стоять там в постыдной растерянности, разминая новый свой картуз. Он слышал, как все вышли в прихожую, и Таня засмеялась на шутку, сказанную на прощанье благовоспитанным герром. Ее смех показался Николке льстивым, полным униженной благодарности за такое важное посещение. Николкин слух фильтровал по-своему воспринимаемые звуки и слова. Он слышал еще нерусскую фразу герра Мангольфа, тотчас повторенную переводчиком:

— Герр Мангольф говорит, что вы… э, тесновато живете! — и переводчик прищелкнул языком от приятного сознания, что так легко справился с поставленной задачей.

— Aber ich meinte etwas anderes. Ich wollte sagen, sie leben zu garstig! — поправил немец, ударяя на последнем слове. — Я кое-што понимайт по-русски, — прибавил он, хитро посмеиваясь. — Этот переводшик ошень враль. (— Тут до Николки дополз неприличный ему дым: немец курил сигару.)

Затем все, кроме Тани, вышли на площадку. Электричество на лестнице было испорчено, и Пугель освещал лестницу свечкой. Горячий стеарин капал ему на руку, но он не замечал. Снизу дуло пронизывающим сквозняком.

— Этой кто-о? — спросил Мангольф, тыча сигарой, как пальцем, в николкину сторону. Спросил он единственно из интереса к русским обычаям, и Николку обидел не столько небрежный сигарный тычок, сколько последовавший затем ответ Пугеля.

— Это… это так! — и, прибавив какую-то немецкую фразу, небрежно махнул на стоящего у стены с непокрытой головою.

Отделясь от стены, Заварихин с перекошенным лицом подошел к Пугелю.

— Если ты, кочерыжка, — начал он, смакуя всякие русские слова и пересыпая их для убедительности некоторыми иными, — еще раз на меня так махнешь, так я тебя бантиком завяжу. Понял? — и Николка в полной темноте, ибо Пугель выронил свечу, стал спускаться по лестнице.

— О! — удивленно произнес вслед ему Мангольф; во мраке лестницы одиноко и вопросительно тлел уголек его сигары.

Таня, прибежавшая к жениху полчаса спустя, застала его в беспричинном веселии. Заварихин сидел на койке в распахнутой жилетке и играл на гармони. Он был совершенно трезв, и веселье его было от злости, а потому пугал и угрожал нехмельной его разгул. Отстукивая сапогом в пол (— а на полу послушно подпрыгивал перед ним мутный язычок коптилки —), он пел азартно, сквозь зубы и в одну высокую ноту:

Ненадежный лоск внешнего приличия, который старалась ему придать Таня (— немало потрудился и Фирсов во славу идейки о необходимости «восприятия старой культуры восходящим поколением» —), сполз с Николки бесследно, как позолота с чугуна, а осталось лишь — гармошка, испуганная коптилка на полу да волосатая обнаженная грудь мужика. Он еле покосился на вошедшую и продолжал петь еще дерзче и как-то разлюлималинистей.

— Николушка, что с тобой? — вторично окликнула его Таня.

— Внутренность моя упорствует! — бросил он сипло, не отрывая пальцев от гармони, дышавшей во весь мах расписной своей груди.

Тогда она села рядом и рассказала про сделанное ей предложение от европейских цирков. Мангольф, прославленный импрессарио, пророчил ее гастролям великий успех и намекал, что, вернувшись из турнэ, Таня будет иметь реальные возможности навсегда отдалиться от цирка. «Das wind ihr Schwanengesang!» — снисходительно твердил он, вычеркивая сигарой по воздуху многоубедительные нули вознаграждения. (На танин отказ он взирал как на некую русскую странноватинку, излечимую самым легчайшим нажимом разума. Даже не будучи человековидцем, он не особенно опечалился таниным отказом, а просто лишний раз помянул чистую прибыль от этого гезанга и дал номер телефона гостиницы, где он остановился на неделю.)