Чтобы совсем уж показать, что разговор этот никчемный, пустой и его надо прекратить, она стала прибирать на столе, составлять посуду в одно место, накрывать ее полотенцем, сметать крошки ладонью в ладонь. Но как только Федор ушел в комнату, она, словно бы утомившись, уронила руки на скатерть. Она и в самом деле так отчего-то устала, словно весь день проработала на самой трудной работе.
«Разве я могу?.. А почему я не могу? — подумала она, и эта мысль сначала испугала ее своей неожиданностью. — А чего это я, дура, испугалась? Влюбилась. Ну и что? На то я и девка, чтобы влюбляться».
Встала, потянулась всем своим большим сильным телом так, что косточки хрустнули, и рассмеялась:
— Федя, ты спишь? — вошла в комнату. — А ведь я и на самом деле влюбилась, — весело проговорила она. — Влюбилась я, старая девка…
— Не дури, — отозвался брат и закрыл голову одеялом.
— Нет, правда, Федя, влюбилась я в его музыку.
— И вовсе ты не старая. — Федор откинул одеяло и даже сел в постели. Глядя, как сестра, сбросив халат, сильными белыми руками взбивает подушки, протестующе заметил: — Вон как ты взбрыкиваешь! Старая?.. Ха-ха… Влюбилась.
Успокоив брата, Анюта и сама успокоилась. Уснула сразу, спала с каменной безмятежностью, а когда проснулась, то ей показалось, что ночь пролетела мгновенно, как летняя гроза, пронеслась и смыла все душевные волнения и тревоги. Ничего не осталось, даже воспоминаний, которые, как въедливый запах, способны долго держаться в памяти и выветриваются только временем.
Большая, румяная, отяжелевшая после сна, вышла она на крыльцо, влажное от росы. Солнце еще не взошло. Далеко за рекой, за темными лесистыми горами играла заря. Все это с детства знакомое, свое, родное, каждый раз одно и то же… и всегда разное — сегодня не так, как вчера. Это неповторимое постоянство умиляло Анюту, вообще-то не склонную к умилению. Вот река. Она вообще своя, как сестра, особенно сейчас, когда она борется с сонной истомой, раскинувшись в просторных берегах, словно в широкой постели, — большая, румяная, отяжелевшая после недолгого летнего сна.
Подумав так, Анюта усмехнулась: «Придет же такое в голову — сестра. Глупость какая!..» Усмехнулась и вдруг вспомнила вчерашние свои волнения, вызванные музыкой, свою вспышку влюбленности и подумала, что все это накатило на нее, как болезнь, с температурой, ознобом, слабостью. Одним словом, глупость какая-то, и надо все это забыть.
Но, сколько ни старалась, никак не могла прогнать того настроения, с каким вчера слушала музыку. Оно все сильнее захватывало ее, как болезнь, с которой она — такая сильная и большая — не могла совладать. И пока одевалась, и когда шла на работу, все время ей слышалась вчерашняя музыка. Она радовалась, что музыка не исчезла, не растворилась, а, как большая нарядная птица, притаилась где-то в потайном месте, известном только одной Анюте, и потихоньку поет. И это даже не музыка, которую запомнить было невозможно, а только душевное потрясение, вызванное ею.
И вдруг Анюта увидела Куликова. Он стоял, прислонившись к чугунной решетке сквера, и сосредоточенно пересчитывал на ладони мелкие денежки. Один рукав синей рубашки расстегнулся, или там не было пуговицы, и он сваливался на ладонь, мешая считать. Куликову приходилось то и дело взмахивать рукой, было похоже, будто он отмахивается от мух.
У Анюты задрожали и побелели щеки. Музыка смешалась и упала, как подбитая птица.
— Здравствуйте, — проговорила она возмущенно.
Он только посмотрел на нее сквозь нечесаные кудри и ничего не ответил.
Анюта пришла на работу на весь свет в обиде. Все были виноваты, а в чем — сама не знала. Человек она справедливый, спокойный — и вот до чего дошла. В раздевалке все от нее шарахались и спешили убраться от греха. Видели: человек за себя не отвечает, до крайней точки дошел.
Оставшись в одиночестве, подумала: «И с чего это меня на неповинных людей кидает, как собаку? Надо себя ограничить».
Посидела, остыла немного, стала платье стаскивать. Тут пришла прессовщица и вернула ее к жизни, к повседневности:
— Пресс не работает, и уже давно, еще с ночной смены. Что-то со шнеком: брус идет то нормально, то комом.
— А слесарь где?
— В душевую я его затолкала.
Бросив платье на вешалку, Анюта схватила комбинезон.
— Где он успел набраться, магазины-то закрыты еще?
— Для людей закрыты, а для сволоты всегда пожалуйста.
— Это верно, — проговорила Анюта и тут же вспомнила того, который медяки считает, прислонившись к чугунной ограде, и снова вскипела в ней злоба.
Читать дальше