Лев Правдин - На всю дальнейшую жизнь

— Да. Это я сделал, чтобы погубить соперника. У меня был именно такой коварный замысел. Для этого надо было совсем немного: недостроить плотину, устроить опробование и организовать хороший дождь. Мне все это ничего не стоило, а вам стыдно повторять все эти глупости.

— Я не повторяю. Я вас просто спрашиваю.

— Простите, я не умею отвечать на нелепые вопросы.

Это подействовало. Она, кажется, возмутилась:

— Пользуетесь тем, что Боеву неудобно поднимать этот вопрос?

Вот тут он не выдержал: у него затряслись руки, и глаза стали совсем прозрачными и скорбными:

— Уходите, немедленно, — печально проговорил он.

— Ничего вы мне не сделаете. — Аля встала, подошла к двери, открыла ее и, с порога, очень спокойно: — Я жду подводу. Всего!

Ушла.

Намусорила и ушла. Стогов обернулся к окну, толкнул раму, горьковатый и влажный воздух вечернего расцветающего парка не успокоил его. Черт знает, до чего можно распуститься. Наорал на глупую девчонку, повторяющую чужие слова. Кому понадобилось придумать все это про него, про Боева, про Симу?

Вспомнив жену, Стогов почувствовал такую тоску, словно она уже уехала от него. Уедет? Ему казалось, что это невозможно. И для него, и для нее. Зачем ей уезжать от человека, который дает ей все и взамен ничего не требует? Никакого нет смысла. Ведь они оба привыкли считать, что можно жить и без любви. В конце концов, любовь штука очень непрочная, а раз так, то для чего тратить на нее душевную энергию. В жизни все должно быть прочным. Вот сознание долга, необходимость помогать друг другу, уважение — это все категории прочные. Именно на них и построено семейное счастье, а совсем не на этих истерических штуках, вроде любви, страсти и прочей романтики.

Откуда же сейчас эта смертельная тоска разлуки? Ведь все, что произошло, никакого отношения не имеет к его домашним неурядицам?

Вошла секретарша, принесла лампу и газеты. Тихим, участливым голосом спросила:

— Если больше ничего, то я пойду?

— Хорошо, идите.

— Лампу зажечь?

Этот участливый тон начинал раздражать. И не только она одна, почти все, с кем он сегодня встречался, смотрели на него выжидающе, сочувственно и разговаривали так осторожно, словно ждали, что он сейчас выкинет какой-нибудь номер.

Стараясь не показывать своего раздражения, он ответил:

— Не надо.

Ушла. В сумраке на столе белеют газеты. Вот наверху районная, где напечатан рапорт строителей, через всю первую полосу заголовок: «Оплот коммунизма в степи». Областные газеты тоже упоминали о рапорте. «Опробование плотины вылилось в народный праздник». А о том, что люди, собравшиеся на праздник, всю ночь искали Боева, думая, что он погиб, — об этом ни слова. И о тех отчаянно-смелых парнях, которые все-таки подняли щиты и тем спасли плотину, тоже ни слова. «Вылилось». Если бы не Роман Боев, во что бы все это вылилось? И, наконец, это уже непосредственно о Стогове:

«Расчет и смелость инженерной мысли…» Мало того, что безграмотно, чистейшее вранье по существу. И все вместе самое настоящее очковтирательство. Не расчет, а просчет.

Так Стогов и заявил — очковтирательство. Спросите тех, кто все видел. Тогда ему дали понять, что он куда-то скатывается и от чего-то отрывается. Ведь число очевидцев ничтожно по сравнению с огромной массой прочитавших газеты. В общем, это событие уже вошло в историю как небольшая, но несомненная победа. А все остальное решено считать мелочью, издержками, без которых просто немыслимо никакое движение вперед.

Стогов закрыл окно: какой смысл сидеть в кабинете и ничего не делать? А он просто не может сидеть без дела, не умеет.

Он вышел из конторы и остановился на высоком берегу. Темное небо, светлеющее к горизонту, темная степь и серебристые изгибы реки. Плотина освещена желтым светом фонарей. Оттуда доносится деловитый шум воды. Именно деловитый, как и все, что создано разумом и подчинено разуму. Плотина, электростанция, оросительная система — все это создается вопреки всевозможным чувствам и эмоциям. Сколько их было на пути, пока ему удалось утвердить проект, добиться права строить, и сколько их теперь, когда стройка подходит к своему завершению.

Глядя на четкие линии плотины, лишенные, как он предполагал, всяких эмоций, Стогов поймал себя на том, что ему доставляет большое наслаждение это простое созерцание. Черт знает что такое! Эмоции оказываются сильнее его. От них не уйдешь, а раз так, то нельзя ли их отнести к тем самым издержкам, без которых пока что немыслима деятельность человека? Может быть, когда-нибудь мы и научимся обходиться без них, а пока…