Лев Правдин - Ответственность

Ночь тиха, если не обращать внимания на дальнюю канонаду. Сплошной гул, приглушенный расстоянием, и удары взрывов. Это там, за линией горизонта, резко обозначенного неровной полосой вспышек и пожаров. Небо черное, с каким-то совершенно неестественным розовым оттенком. Как борьба тьмы и света. Добра и зла. Как что-то такое величественно-библейское, о чем полагалось говорить торжественным слогом.

Военврач Таисия Никитична Емельянова только и знала о библии, что там все торжественно и величественно, и сама не понимала, как привязалась к ней одна фраза, напоминающая библейское изречение: «Вначале было слово, и слово было — любовь!» Наверно, оттого, что в эту ночь она вспомнила о своей любви.

Невысоко пронеслись наши самолеты, все кругом оглохло от их беспощадного рева. И снова ночь тиха…

Когда это было? Таисия Никитична, стоя на высоком деревенском крыльце, начала подсчитывать: Сене сейчас пятнадцать лет. Значит, около шестнадцати лет прошло с той ночи, когда им показалось, что весь мир — это они двое. Она и он. Как в раю.

Тогда ей едва минуло восемнадцать, и сейчас — нетрудно определить — ей уже скоро тридцать четыре. И мир перенаселен, и в мире идет война, и он уже не кажется раем.

Но рай был. Место действия — Ленинград, Малая Охта, набережная Невы. Здесь, на Заневском, в большом деревянном доме, жил один мальчик. Ваня Емельянов. Отец его погиб на гражданской войне. Мама, пианистка, работала тапершей в кино, очень гордилась тем, что сын — «ему только девятнадцать — а он, представьте себе, уже студент консерватории. Вот как!».

Они встретились в счастливое для Таси время: она успешно сдала экзамены в медицинский институт и блестяще совершила десятый прыжок с парашютом. Вот именно в тот день и встретились, когда после юбилейного прыжка она возвращалась домой. Оживленная, тонконогая, смуглая, она вскочила в трамвай. Пестрое модное платьице, растрепанные волосы. Она прошла через вагон, размахивая кожаным шлемом, который взяла, чтобы дома починить. Поздний вечер, вагон полупустой, мест сколько угодно, но ей было угодно сесть против парня со скрипкой. Еще когда вагон только подходил к остановке, его лицо в раме трамвайного окна проплыло мимо нее, как портрет композитора Рубинштейна. Высокий лоб и вдохновенно взметнувшиеся волосы.

Скрипичный футляр лежал у него на коленях, и она, проходя, задела по его ногам развевающимся подолом.

Он сказал: «Простите», — поспешно убрал под скамейку ноги и, как солдат ружье, поставил футляр стоймя к своему плечу.

Она улыбнулась и простила. Такой большой и, должно быть, добрый парень. И музыкант. Села — шлем на коленях, руки на шлеме. Ну что? А он смотрит на нее, улыбается и молчит. И не очень-то смущается, а молчит.

Вагон загремел по Петровскому мосту, а они все улыбаются и — ни слова. Но зато потом разговорились и проехали до конечной остановки. Кондуктор, тоже молодая девчонка, проходя через вагон, сочувственно сказала:

— Скоро обратно поедем. Сидите.

На обратном пути они вышли там, где надо. Где надо ей. Это он уже успел выяснить. Вообще он оказался не таким уж рассеянным и оторванным от повседневности, как ей показалось вначале. Она даже ждала, что он ее поцелует, — так им было хорошо. Но он этого не сделал. Он только держал ее руку в своей большой гибкой ладони очень долго, до тех пор, пока она не сказала:

— Ну, ладно…

Он выпустил руку и, задыхаясь, будто бежал за трамваем, который увозил ее, выкрикнул:

— Я вас люблю!

Она задрожала, хотя была очень теплая и очень белая ночь. Чтобы придать себе бодрости, попыталась улыбнуться.

— Так скоро? Не может быть.

— Может. Это вам так кажется, потому что вы парашютистка и потенциальный медик. А я музыкант, у меня душа… Я лучше знаю.

Эти слова окончательно покорили ее. Любовь, которую она так ждала и которой так боялась, оказалась большой, лохматой, бережной и, главное, веселой, легкой.

Дома бабушка спросила:

— Это ты с кем там стояла?

— Не знаю. Зовут Иван. Познакомилась в трамвае.

— Трамваи-то давно не ходят. Ты на часы погляди.

Тася поглядела: три часа. Да, трамваи не ходят. Бабушка спросила: