Иван Лепин: Стефан и Долбиков

— Мы вспашем нынче, — хмуро сказал Стефан, прикуривая от уголька на загнетке.

— Вряд ли.

— На завтра у меня другие дела, — прежним тоном произнес Стефан.

Теперь уже впрягал Стефан корову и вола в соху. По очереди. Волу, правда, дольше приходилось работать, он был сильнее коровы. Конечно, тащили соху они медленнее, чем тянут обычно лошади, ступали по меже неуклюже, рывками. На лошади одному можно пахать, управляя вожжами, а тут без помощника не обойтись. К тому же, если вол хотя и слабо, но реагировал на «тпру» и «но», то корове эти команды были совершенно непонятны.

Как бы там ни было, а дело шло. И быстрее, чем при копке огорода лопатой. К обеду почти две трети огорода были вспаханы.

Обед был тоже коротким, но плотным. Долбиков распорядился зарезать курицу. Чувствовал, что работник стоит сытной и вкусной еды.

И снова Стефан вздремнул минут пятнадцать.

А вздремнув, с прежней энергией принялся за пахоту, не давая передышки ни животным, ни Долбикову, ни себе.

В шесть вечера он очистил от прилипшей земли отполированный лемех.

— Все, конец, — И обратился к Долбикову: — Где там у тебя борона?

— В сарае. Помочь?

— Какой уж из тебя помощник?

До захода солнца он закончил и боронование. Долбиков изумился: «Семижильный какой-то он, Бездетный этот. Я уморился водить корову с волом, а он и с навозом справился, и вспахал, и пробороновал — а хоть бы что».

Довольный Долбиков сказал:

— Мой, Стефан, руки, пошли ужинать. Хозяйка нам и по чарке найдет.

На что Стефан ответил:

— Поужинать поужинаю, а что касаемо чарки — нет. Я ТАМ слово дал: не брать ни грамма, чтоб снова окна не бить. Правда, при встрече с Максимом маленько позволил себе, но это последний раз.

— Крепок ты, однако, и силой, и волей.

— Жизнь, она слабаков в один момент в бараний рог сгибает. А мне пожить хочется — за себя, за Настю, за Илью, вот и приходится крепиться.

— Ладно, так и быть, пошли ужинать. А это — за работу. — И Долбиков сунул Стефану в карман брюк заранее приготовленную пачечку денег, в которой огненно сверкнула тридцатка.

От заказов у Стефана теперь не было отбоя. Вдовы, солдатки приходили к нему домой, встречали на улице, просили о самом разном: поставить к хате подпорку, отремонтировать тачку, заменить у напола обручи, подлатать крышу, спилить засохшую яблоню… Он даже поросят научился слегчать.

Но чаще всего он подправлял погреба. Подгнили они за войну у многих, осыпались. Погреб же в крестьянском хозяйстве — не последнее дело. И картошка там хранилась, и бураки, и соленые огурцы да капуста, и моченые яблоки — зимняя еда.

Рассчитывались с ним по совести — кто чем мог: ведром картошки, пятком яиц, бидоном молока.

За мелкую работу и с бедных семей Стефан платы не брал.

Живя таким образом у Ульяны, он с удовлетворением сознавал, что не ест дармовой хлеб, не сидит на чужой шее. Наоборот, с его приходом в семье председательши ощутился какой-то достаток, обозначился порядок в хозяйстве. А ведь прошло всего три недели, как он вернулся.

Понял Стефан: жить можно, если не лениться.

Правда, иногда бывает стыдновато перед теми же деревенскими бабами. Помогает он им чем может, а в глаза посмотреть не осмелится. Кажется, что в тех глазах, в невеселых взглядах — и осуждение, и зависть. Как же так: их мужья воюют, некоторые вообще сложили голову, а здоровый мужик Стефан Бездетный преспокойненько живет себе у вдовой женщины, вдали от войны и смертей. Что, безглазых не берут туда? А где он глаз потерял? В заключении. Может, специально туда попал, специально сделал себе порчу.

Было это не так, по своей дурости угодил Стефан в тюрьму, по случайности глаз потерял, да только кое-кто, поди, иначе думает. Но не пойдешь ведь перед каждым оправдываться, каждому доказывать, что не трус ты никакой, что сам не раз просился на фронт. И ему, может, сейчас, в тылу, среди женщин и стариков, в сто раз тяжелее, чем если б был он на фронте. Вот и ищет успокоения в работе.

Одно смущает Стефана: эти самые женщины, старики да и многие подростки в колхозе с утра до ночи пропадают, но за свои трудодни ничего не получают. А он, Стефан, редко приходит домой с пустыми руками.

Можно жить, если б душа не болела…

Сидел Стефан на завалинке в минуту вечернего отдыха, думал.

Сновали у хаты ласточки, свистел возле скворечника в саду скворец. Пахло распускавшейся листвой. Хорошо в природе, просыпается все вокруг, радуется долгожданному теплу.