Иван Лепин - Стефан и Долбиков

Когда все уселись, Долбиков веселым голосом сказал:

— Забот у председателя колхоза полон рот, а получает она, как и все колхозники, всего ничего. Что там пенсия за Илью? Так, детишкам, на молочишко. Короче: двести рублей.

Ховалкина недовольно зашевелилась.

— Председатель все-таки, что другие скажут?

— Чихали мы на других.

— За что ты так обозлился на людей? — кинула взгляд на Долбикова Ульяна. — Они вон работают, считай, за спасибо, последней копейкой с государством делятся, а ты чихаешь. — И — властно: — Подписываюсь на пятьсот рублей, чем я бедней Анисима Гавриловича? — Поглядела на Стефана. — Выживем?

— Выживем, — согласно кивнул Стефан. — А двести рублей — это мой заем. Хотя с Ульяной живу одной семьей, но, с другой стороны, я и независимый.

Долбиков понял, что дал промашку, что расчет его ублажить Ульяну и Стефана полетел вверх тормашками. Чтобы как-то выйти из неловкого положения, он подпустил в голос твердые нотки:

— Да, да, Ульяна, пятьсот рублей — тебе по плечу, я как-то не учел, что ты председатель. И Стефану двести рублей — раз плюнуть. Он у меня за день полсотни отхватил. Считай, всего четырехдневный заработок отдает…

Стефан, услышав такое о себе, стукнул кулаком по столу, побагровел:

— Я день на тебя работал как вол! Другому б на неделю хватило, что я за день сделал. А он — «отхватил». Неблагодарная ты морда, Долбиков. Ты дрых еще, когда я в то утро пришел к тебе, а вечером подвыпил да спать пошел, а я сиротам Заугольниковым еще крышу успел подладить…

Долбиков понял, что и тут опростоволосился. Встал со скамейки, залепетал:

— Я, Стефан, не хотел тебя обидеть, прости, вырвалось это у меня.

— Вырвалось. — Стефан спрятал кулаки под стол. — Хам ты был, хамом, и остался, вот что я тебе скажу.

В сельсовете Долбиков Ховалкину не застал. Дежурный сказал:

— Только что ушла.

Он — к ней домой.

Разгоряченный, обеспокоенный начальник станции нагнал председателя сельсовета возле ее калитки. Поравнявшись, вместо «здравствуй» выпалил:

— По какому это праву? — и придержал Ховалкину за рукав.

Ховалкина взглянула на Долбикова и изумилась его виду: в глазах — злоба, зубы сжаты, губы нервно перекошены; из-под фуражки стекали по лицу крупные капли пота.

Она вырвала рукав.

— Что с тобой?

— Не знаешь? — Долбиков преградил ей дорогу. — Не притворяйся. Это с твоего ведома обижают инвалида войны. С твоего! — истерично кричал Долбиков.

— Вон ты, Долбиков, про что, — спокойно сказала Ховалкина. — Жалко расставаться с незаконно засеянной землей?

Неделю назад, седьмого августа, в сельсовет приезжал товарищ из райзо с проверкой соблюдения размеров земельных наделов. В колхозе «Хлебороб» он выявил семь случаев самозахвата (словечко товарища из райзо) земель.

В компанию «самозахватчиков» попал и Долбиков — десять лишних соток оказалось у него, тех, что за садом, которые по весне он засеял пшеницей.

Согласно решению райисполкома, самовольно захваченные земли возвращались колхозу, как и урожай, выращенный на них.

Конечно, Долбикову такой оборот дела пришелся не по нутру.

Ховалкина, когда ей показали список «самозахватчиков», предвидела жалобы и недовольства. Долбикова же из числа жалобщиков исключила, полагая, что лишнюю землю он прихватил случайно и как грамотный сознательный человек не станет поднимать шум. Оказалось наоборот: только один Долбиков и пришел к ней.

Долбиков стоял перед Ховалкиной, готовый вцепиться в нее зубами. В какой-то момент она даже испугалась.

— Ради чего, спрашиваю, я руку потерял? — наступал Долбиков. — Ради того, чтобы хлеб у меня отбирали? Отвечай, местная власть!

— Успокойся. Не бери горлом. Что воевал — честь тебе и хвала. Руку потерял — государство тебе пенсию выплачивает. И не спекулируй инвалидством. Многие наши мужики совсем никогда не вернутся. Но ни одна семья погибших, товарищ Долбиков, ни метра не взяла лишней колхозной земли.

Эти спокойные слова маленько охладили пыл Долбикова, он сник.

— Ладно, участок за садом я верну. Но сделай, прошу тебя, так, чтоб не забирали урожай. Я сегодня же ночью (мелькнула мысль: «Упрошу Стефана») скошу пшеницу и обмолочу. Позвони в райисполком, замолви за меня словечко. Самому мне неудобно: при должности я.

Ховалкина поняла: жидок на расправу Долбиков. «Нет, дорогой, не буду я за тебя заступаться, — решила про себя Ховалкина. — Если и уважают меня люди, то только за справедливость. А заступившись за тебя, я возьму на душу великий грех».