Иван Лепин - Перекрестки

Из своей маленькой деревеньки Хорошаевки ехал Кузьма Лутошкин в большой областной город. Он еле успел к рабочему поезду, потому что Хорошаевка стоит от станции за три версты, а шел Кузьма не с пустыми руками. Катил он эти самые три версты тачку, на которой, капризно сползая с боку на бок, лежал мешок картошки. Старуха, семенившая рядом, все просилась подменить Кузьму, а он на нее лишь недовольно шикал: помалкивала б уж со своим никудышным сердцем, добро бы сама дошла!

Кузьма хоть и пенсионером второй год ходил, но считал себя еще крепким. А вот тут чуть было не сдал. За километр, может, до станции, стали отниматься у него руки, пальцы сами разжимались. То и дело приходилось отдыхать, перед старухой неудобно себя чувствовал, отворачивался от нее и все правый сапог поругивал: вроде бы гвоздь внутри проклюнулся и колол, проклятый, прямо в пятку.

Пришли на станцию, когда поезд уже шипел тормозами — останавливался. Подкатил быстрехонько Кузьма свою тачку к дверям ближнего вагона, схватил мешок, пытаясь вбросить его в вагон, да чуть сам не плюхнулся. Уронил мешок, тачку перевернул. «Хана, — пронеслось в голове, — не успею…» Да на счастье Кузьмы Лутошкина, в тамбуре стояли молодые ребята, увидели они, что мужику одному не сладить с мешком, мигом спрыгнули — раз мешок в вагон, самого Кузьму — под спину вслед за мешком. Тут поезд и тронулся. Кузьма даже не успел старухе рукой помахать.

В вагоне было много свободных мест, а только Кузьма не стал проходить туда. «Буду своим мешком народ смущать, — рассудил он. — Не барин, и в тамбуре проеду…»

Двое ребят, что помогали ему, ушли, покурив, в вагон, а один остался.

Электричка шла быстро, столбы без конца мелькали перед глазами, надоели аж. Кузьма примостился на мешке, уставился на брюки парня. Были они желтого — бабьего! — цвета, в коленках узкие, а внизу непомерно широки. А он, этот парень, — башковитый, видно! — додумался подшить брюки чем-то похожим на металлическую цепочку.

В вагоне забренчали на гитаре, несколько ребячьих голосов лихо подпевали:

— Ваши поют? — предположил Кузьма.

— Наши, — ответил парень. Ответил охотно. Ему надоело уже молчание, а в душный вагон возвращаться, видно, не хотел.

— Вы, ето, студентами, гляжу, будете?

— Не, дед, с завода мы. Ездили в подшефный колхоз. Агитбригада мы.

— А-а, — непонимающе протянул Кузьма, — это механизаторы, что ль? К нам вон тоже из города помогать приезжали.

Парень усмехнулся.

— Никакие мы не механизаторы — агитбригада, говорю. Артисты, значит. Поем, танцуем, критикуем, если что…

— И ты поешь? — спросил Кузьма парня, предполагая, что танцевать он негож — силенки мало, выдохнется быстро, а вот петь еще с горем пополам сможет.

Парень полез в задний карман брюк за сигаретами.

— Нет, дед, я не пою, я куплеты сочиняю. Поэт я.

«Фью», — присвистнул про себя Кузьма.

В жизнь он поэтов не встречал, не думал, что поэты могут быть вот такими, извините за выражение, шкетами. Вон на портретах-то, видел он, все поэты и писатели нормальными выглядели, здоровыми, а этот… Как он только мешок смог поднять?

Матерь его, должно, теперь носится с ним, предположил Кузьма, перед соседями хвастается: поэт у меня! Позавидовал ей маленько Кузьма, но вскоре устыдил себя; чего завидовать? Ай я хуже? У меня, вот возьми, Шурка, дочь, значит, меньшая — мастер спорта. На велосипеде она быстрее всех катается. И муж у нее велосипедист. Они даже в гости на велосипедах приезжали — за пятьдесят километров! Мыслимо ли? А этот поэт, может, с десяток километров покрутит и выдохнется, как и он, Кузьма, с тачкой. Так ему-то простительно — лета уже не те… Нечего, Кузьма, завидовать, сказал он себе, нечего!

— А ты, дед, никак на базар везешь? — кивнул на мешок парень.

— Э-э, милай, некогда нам по базарам разъезжать, — с обидой сказал Кузьма. — По дому хлопот полно, колхозу когда-никогда поможешь, ежли бригадир попросит. Вырвался вот к дочери, к Шурке, на денек. Картошку ей везу. Слышно, худо с картошкой в городе?