Иван Лепин: Перекрестки

Вопрос о жизни и смерти, видно, не дает иногда покоя и деду Хвостову. Однажды он выдал такое признание:

— Не обидно, ребята, умереть: все там, как говорится, будем. Обидно, что после тебя люди все так же будут пить, есть, рассказывать интересные случаи.

Из очередного похода в коридор дед вернулся малость раздраженным:

— Уже почти месяц висит их майский «Данко», лень новую газету выпустить. А больным даже почитать нечего.

— Раз ворчать начал, скоро тебя, дед, выпишут, — заметил Славка.

Та самая медсестра Клава, которую дед Хвостов грозился пропесочить, в день его выписки заказала ему такси, помогла увязать в узелок вещички. Машина пришла минута в минуту, чему дед весьма удивился: «Поди, кто-нибудь нажаловался на таксистов, иначе бы опоздали».

Мы со Славкой помогли деду спуститься с третьего этажа, усадили в машину, пожелали ему долгих лет.

Вернулись в палатку молча. Разделись и улеглись в постели — тоже молча.

Минут через десять первым нарушил тишину Славка:

— Занятный был дед, — сказал он. И добавил: — Но только, если задуматься, не одно сердце у него больное — все нутро червивое.

— Да кто за него замуж согласится? Разве что полуумная какая…

В Хорошаевке говорили так про Гришку Серебрякова сплошь и рядом. И я подумал: «Что может быть оскорбительней этих слов? Да на его месте любой другой со стыда бы сгорел».

Но Гришка, вероятно, про эти разговоры ничего не знает, а потому сгорать не собирается.

Последняя наша встреча произошла лет пятнадцать-шестнадцать назад. Я приехал в родные края и по обыкновению зашел к Серебряковым — с Гришкой мы дружили чуть ли не с мальства. Жил он вдвоем с матерью, теткой Полей, трое его братьев и две сестры разъехались, четвертый брат, Андрей, женился на хорошаевской и построился отдельно. Гришка работал в колхозе шофером. Работал неважно, разбил по пьянке новую машину и теперь третий месяц ремонтировал ее.

Войдя в сени, я тихонько приоткрыл дверь в хату и перешагнул через высокий порог.

— Здравствуйте вам!

Тетка Поля как раз ставила в печь ведерный чугунок и от неожиданного моего голоса ухват в ее руках скользнул по чугунку.

— Здравствуй. Приехал. Садись посиди. — И указала на отполированную за много лет широкую лавку. Она заторопилась управляться, а я сидел и рассматривал хату. Когда-то она казалась мне высокой и просторной, теперь же я запросто мог рукой достать потолок. И сузилась вроде бы хата: от стола до приступка два шага всего; в детстве же мы прыгали с него — кто дальше; и ни капельки стол нам не мешал.

— Сейчас этот паразит придет — на огород за огурцами послала, — сообщила тетка Поля.

«Паразит» — это Гришка. Тетка Поля иначе, как черным словом, своего младшего сына и не называла.

Гришка давно привык к материным не очень лестным прозвищам, безобидно сносил их и так же откликался на них, как если бы ему говорили не «черт» и «дьявол», а «милый сыночек» и «золотце мое».

Он вернулся с огорода, принес в больших руках с десяток первых пупырчатых огурцов. Мы обнялись. От Гришки пахло бензином.

— На работу собрался, — оправдывался зачем-то он, вытирая о промасленную рубаху запачканные землей руки.

Был он красив. Черный густой чуб ниспадал на лоб; прямой нос, черные блестящие глаза, полуподковками подвижные брови; смуглое лицо было правильной овальной формы.

Ну какой же это, тетка Поля, паразит?

Он уселся напротив на скамейку. С намеком спросил у матери:

— Ма, у тебя там чуточку не осталось?

Тетка Поля резко огрызнулась:

— От тебя, черта, останется! Все вылакал.

Поговорили о том о сем. Гришка пожаловался на механика и председателя колхоза, которые-де по поводу и без повода придираются к нему, не помогают в ремонте машины, ущемляют в заработке и вообще не ценят незаурядного шофера.

— Уеду осенью куда глаза глядят, иначе задохнусь, здесь, — подытожил он. — Может, к Галине, может, еще куда.

— И уезжай, — махнула рукой тетка Поля, хрумкая пахучий огурец. — Уматывай, мне одной в сто раз легче. Надоела мне твоя пропитая рожа. И в кого ты только уродился? Все дети как дети, а этот…

Чувствуя, что разговор может принять еще более резкий оборот, я встал и вежливо попрощался. Гришка проводил меня до калитки, а сам зашагал в мастерские.

Гришка уехал не осенью, а через год с лишним, успев побывать в приймах у Люськи Дамаевой, доярки из Болотного. Поняв, что и в новой семье нужно работать, нужно приносить деньги, а не только сиживать за чаркой, Гришка решил наконец с Люськой расстаться. Наградив ее, кстати, сыном, которого назвал в честь себя — Григорием.