Иван Лепин - На долгую память

За Байрамгуловым, слева от дороги, горы пошли покруче, полесистее. Все чаще березы и тополя уступали место темно-зеленым елям и соснам.

Огонь у меня внутри потихоньку потухал, становилось легче.

Справа петляла неширокая речка, берега ее густо поросли кустарником.

— Урал, — сказал Захар Николаевич. — Сейчас обелиски будут.

И верно: минут через пять мы остановились у мостика через реку. На одном его конце стоял высокий конусообразный обелиск с надписью: «Азия». На другом — такой же. Только надпись иная: «Европа». Мы ехали в Европу.

Захар Николаевич велел мне встать на фоне «Азии». Навел фотоаппарат:

— На добрую память…

Я стоял, ждал, пока вылетит из фотоаппарата «птичка», и вспомнил свою первую учительницу географии Елену Павловну. Вспоминал, как гоняла она нас у карты, заставляя четко и ясно показать границу между Европой и Азией. Проходила та длинная граница и по реке Урал. Почему-то мне тогда казалось, что граница должна быть непроходимой и непроезжей или что стоят на ней вооруженные люди и не пропускают через нее кого зря. «Вам в Азию нужно? — спрашивали они. — Зачем? Просто так? Не пойдет. Вот если земли новые открывать — как Хабаров, Поярков, или в поход, подобно Ермаку, тогда — пожалуйста. А просто так — не пустим». И загораживали дорогу пиками.

«Дорогая Елена Павловна, — мысленно произносил я, — границу между Европой и Азией я теперь знаю не только по карте, я ее увидел воочию. И даже сфотографировался на память. Вот когда буду в Хорошаевке, я обязательно зайду к вам и покажу эту фотографию».

Мы долго петляли по узким улочкам большого рабочего поселка Миндяка. И вот наконец остановились возле добротной избы. Под окнами с резными наличниками на скамье сидел, опершись на костыль, седоусый старик.

Захар Николаевич вышел первым и направился к старику.

— Здравствуйте, Степан Григорьевич!

Старик привстал.

— Захар, никак?

— Он самый.

Они обнялись.

Подошли и мы с Володей.

— Здравствуйте! — подал руку Володя.

— Здравствуйте вам! — подал руку я.

Степан Григорьевич заволновался, поправил орден Красной Звезды на лацкане полосатого пиджака.

— Айдате в избу.

У крыльца Степан Григорьевич остановился.

— Один кобель в хозяйстве остался, все пустует, — сказал он, глядя на просторный хлев, на сарай. — Варвара вот уже полгода лежит, не встает, сам никуда не годен стал — с ногой что-то. Война, видно, сказывается. Мы, когда Ленинград обороняли, под Красной Горкой в сплошном болоте стояли…

— Вам уже сколько?

— Восемьдесят один.

— Все равно вы молодцом выглядите.

— Кабы, Захар, я не был молодцом, меня бы Акулиной звали, — весело сказал Степан Григорьевич.

Варвара, сестра Захара Николаевича, лежала в горнице на кровати. Глаза ее были закрыты, лицо — бледно, губы — синие.

— Вот, — сказал Степан Григорьевич, — милуйся.

Захар Николаевич осторожно присел на край кровати. Жалобно скрипнула под ним панцирная сетка.

— Варь, ты не спишь? Ты слышишь меня? Это я, Захар. Варь!

Ни одна жилочка не шевельнулась на ее лице.

Захар Николаевич взял руку сестры, пощупал пульс.

— Бьется…

И горестно подсел к нам, на свободный стул возле стола.

Степан Григорьевич тем временем резал складным ножом сало.

— Это зачем?

— Ты за кого меня, Захар, принимаешь? — спокойно, чистым ровным голосом спросил Степан Григорьевич и крутанул левый ус. — Ты к сестре пришел или?..

— Молчу, — видя, как начинает распаляться старик, успокоил его Захар Николаевич.

— То-то ж…

Я принялся рассматривать чугунный барельеф, стоявший на самодельной этажерке. Крепкое правильное лицо, ровно причесанные волосы; в петлице довоенного мундира—маршальская звезда. Стал я гадать, кто это.

— Блюхер, — подсказал Степан Григорьевич.

— Откуда он у вас?

— Э-э, браток, это длинная песня. В шахтном клубе он у нас висел. А как Блюхера не стало, я у завклубом этот портрет выпросил. Мы ведь в гражданскую воевали вместе с ним! Весь Урал прошли. Хороший был командир! Нравится портрет-то?

— Нравится.

— Возьми тогда.

— Что вы!

— Бери, раз говорят. Только береги, как я берег. В Каслях отлит — не в какой-нибудь захудалой литейке…

При этом Степан Григорьевич добавил соленое словечко. Крепок он был в свои немалые годы. Усы — как у Чапаева, зубы — необыкновенной белизны и все целые, глаза — то игривые, то лукавые, то колючие и строгие — все зависело от настроения. Вот лишь нога подвела Степана Григорьевича — совсем не держит. Без костыля он теперь и шага не сделает.