Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Отношения с Ольгой у нее после этого случая укрепились и стали более интимными. Так повела себя Шумская. Она охотно удовлетворяла любопытство Ольги, рассказывала ей о своем детстве, и о службе в полку, но уже такое рассказывала, что вовсе не интересовало ни лагерную охрану, ни полицаев. Лишь однажды, когда Ольга осмелилась спросить прямо, — что такое набрехала полицаю и куда спрятала пропуск? — Шумская рассмеялась ей в глаза:

— А с полицаем у нас свои полюбовности!

Ольга чего-то испугалась, даже в лице изменилась и с тех пор во всем старалась угождать Шумской.

Неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы в лагере не вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Охранников обуял страх. Они боялись заразиться. Боялись панически, суеверно. Медицинскому и обслуживающему персоналу было приказано срочно освободить два барака и в них расположить всех тифознобольных и предрасположенных к болезни.

— Торопитесь... торопитесь! — подгоняли их конвоиры, держась на почтительном расстоянии.

Потом тифозников закрыли в стоявшем на отшибе и служившем одновременно перевязочной и каптеркой доме. Сгоравшая от любопытства Ольга прильнула к окну.

— Гляньтэ, гляньтэ, шо они роблят?

Фашисты обливали бараки керосином. Из больших, появившихся, как по-щучьему велению, аппаратов со шлангами. Аппаратчики, сделав свое дело, поспешно ушли. У бараков заметались солдаты с зажженными факелами в руках. Пламя, едва занявшись, сразу разгорелось. Бараки горели чадным огнем, застилая солнце. Но не было слышно ни треска, ни гудения, ни человеческих криков, и Шумская решила, что она оглохла. Она бросилась к двери, билась, кричала:

— Что вы делаете? Прекратите! Это ужасно! Прекра-тите-е-е!

Дверь не поддавалась.

— Ой, лышенько мени, лышенько! — метнулась к ней Ольга. На этот раз ее отчаяние было неподдельным.

А Шумская все билась, билась головой, грудью, руками в глухую, крепко закрытую дверь, взывая к человечности. Кто-то остановил ее:

— Нам это сейчас ни к чему, а вороги не услышат... не поймут.

Это была правда. Страшная, но правда. Шумская заставила себя унять сотрясавшую все ее тело боль.

— Расскажи об этом людям, не поверят... Никто не поверит.

Ночью, когда от бараков остались одни чадящие головешки, под окнами блеснули фары, раздалось сердитое урчание крытых грузовиков. Им велели выйти. Не всем, только женщинам. Погрузили в машины. Везли долго, на бешеной скорости. Женщины молчали, прижавшись друг к другу.

Молчала и Шумская. В ту минуту, когда их машина покидала лагерь, она увидела: на том месте, где стоял привилегированный барак, тоже чадили головешки.

Грузовики остановились внезапно. Звякнули защелки.

— Выходи!

Из рук в руки их передавали тюремной страже. Шумская ничего не видела, не замечала. Очнулась в камере, где было тесно от растрепанных женщин и девиц. Женщины оказались словоохотливыми, пространно рассказывали о себе: воровки, спекулянтки. От них узнала, что находится в городской тюрьме Люблина.

В ней Шумская пробыла недели три. Потом их, военнопленных женщин, перебросили в Брест. Вместе с ними в Бресте оказалась и Ольга.

В то утро она увидела частокол, опутанный колючей проволокой. Белесое зимнее небо и частокол. И сложенные из красного, будто замесили его на крови, кирпича большие корпуса. Три... пять... десять корпусов. Каждый корпус, в свою очередь, был обнесен колючей проволокой, а проходы между ними заставлены рогатинами-ежами. Так стал выглядеть при немцах Южный городок Бреста. Когда их пригнали, Шумская подумала, что здесь никто не живет. Опутанный проволокой городок был безлюден, мертв. Но когда она попала в помещение, ужаснулась: в недавнем прошлом просторные красноармейские казармы были теперь превращены в больничные палаты с двухъярусными койками. Липкое, густое зловоние клубилось в тесных проходах.

Корпус, куда попала Шумская, по старинке именовался хирургическим. Его обслуживало несколько врачей — советских военнопленных. Стоматологи, терапевты, дерматологи. Все они работали хирургическими сестрами, как называл их в шутку Маховенко. Иван Кузьмич Маховенко был искусным хирургом и мудрым, душевным человеком. В трудной лагерной жизни он был опорой и защитой для тех, кто с ним работал. Расспросив Шумскую, кто она и что, он коротко бросил: «Хорошо», — а Ольге учинил строгий экзамен. Та старалась ему доказать, что такая же сестричка, як дохтурша Надю.