Арон Эрлих - Молодые люди

Сначала — концерт, а после концерта они с Толей столько бродили по городу! Трижды добирались к подъезду Наташиного дома и всякий раз уходили прочь — то вверх по Кировской, до самых Красных ворот, то вниз, за площадь Ногина, и дальше, дальше, к реке, огибали Кремль понизу, возвращались через Красную площадь и Театральный проезд к родным местам близ Политехнического музея и вновь покидали эти места, чтобы вволю отдохнуть на скамейке в старинном сквере с памятником героям Плевны…

Какое было сегодня прекрасное утро! И какой он славный, Толя! Милый, он совсем ошалел после песен Шуберта.

Правда, Гмыря здорово пропел весь этот цикл «Зимний путь», но все-таки странно — почему Толя так глубоко разделяет печаль одинокого путника? Точно и он тоже обманут жизнью!

«Что может творить человек!» Это Толя сказал о Рахманинове и Шуберте. Он говорил о них с восхищением, с гордостью, и она, вглядываясь в Толино лицо, жадно отыскивала в его карих, возбужденно сияющих глазах объяснение многим его словам, которые не всегда понимала.

Конечно, это правда: если мы можем достигать таких вершин, как в лучших произведениях искусства, нам ли не одолеть все постыдное, жалкое, мелкое, все низменное в человеческой природе! Так сказал Толя, и это безусловная правда.

«Толя, я никак не пойму, о какой пошлости вы все говорите! Вас кто-нибудь очень сильно обидел? Да?»

«Нет, ничего… Я так, вообще… Мало ли вокруг нас всякого… А мы, к сожалению, относимся ко всему на свете терпимо, снисходительно, даже еще пользуемся успокоительными, примиряющими формулами в оправдание пошляков: дескать, и всем нам ничто человеческое не чуждо… Человеческое! Когда речь идет о свинстве».

Всякое было в эту ночь.

Случилось, они неожиданно попали в один из тупичков в бывшем Китай-городе. Здесь, среди каких-то складов с железными воротами на несокрушимых засовах под пудовыми ржавыми замками, вдруг открылась перед ними таинственная контора за огромным окном в грязных пятнах, в пыли и чуть ли не в паутине по верхним углам. Странно и даже чуточку жутковато выглядели за стеклами ряды аккуратно расставленных письменных столов со всеми письменными принадлежностями, с плетеными корзинами для бумажного мусора, со стеклянными шкафами у стен, полки которых были плотно уставлены папками, вздувшимися от бумаг.

«Как странно выглядят самые обыкновенные вещи без людей!» — заметила Наташа.

«Ну, если бы сюда еще и людей!.. Вот в эту пору? Когда все спит и только мы с вами бодрствуем?

И он торопливо увел ее из сумрачного тупичка на открытую площадь, уже начинавшую розоветь от занимающегося утра.

А потом у реки ей стало немножко зябко. Пустынной была и река, еще тусклая, аспидная, с покатыми гранитными берегами за чугунной оградой, с далекими горбато выгнувшимися мостами влево и вправо. По одному из них одиноко брел человек с толстой вязкой разноцветных воздушных шаров. Верно, он шел издалека на рынок со своим товаром. Расстояние делало человечка совсем маленьким, игрушечным, а от тесно нанизанных ярко раскрашенных, упруго колышущихся в воздухе шариков вдруг дохнуло прелестью минувших дней детства.

«Какое утро!» — слегка поеживаясь, сказала она, но губы под холодным дыханием предрассветного ветерка плохо слушались, слова прозвучали невнятно, с дрожью.

«Вы озябли?» — заметил он и, поспешно сняв пиджак, набросил ей на плечи.

«Да нет… Что вы!.. Что вы!.. Не надо!» — возражала она, но наслаждалась тем, что, укутывая ее плотнее, он касается ее спины и плеч, почти обнимает ее. «Ох, Толя!» — произнесла она не то с испугом, не то с упреком.

«Что?»

«Ничего… А вам разве не холодно будет самому?»

«Нисколько!»

«А мне… мне с утра работать… — вспомнила она. — Куда я буду годна сегодня на репетиции?» Но тут же рассмеялась, прибавила: «Ну и пускай!.. Это в первый и в последний раз… Правда?»

«Вы сами сказали: сегодня наш вечер. Помните?»

«Да, да! И какой прекрасный вечер… Правда?.. И вся ночь, и утро…»

И тут он тихо запел, — не засвистел, как всегда, а именно запел:

«Да что же он делает?.. Толя, не надо, не пойте… Нет, нет, пойте, пойте… Как там дальше?..» Конечно, ничего подобного она не говорила, не посмела бы сказать, но все это было в ней, трепетало на зябнущих губах.