Николай Бирюков - Чайка

Широкая грудь Феди поднималась высоко, глаза горели. Мысленно он уже видел себя врывающимся в город впереди гневного партизанского войска.

Зимин встал — бледный, с плотно сдвинутыми бровями. Партизаны притихли. Он вытер шапкой пот со лба и остался с раскрытой головой.

— Я понимаю вас, но… плохо забывать, товарищи, про то, зачем мы с вами здесь, в лесу. И не только это…

Он посмотрел на Федю, и взгляд его, словно свинцом налитый, заскользил по лицам.

— Феде еще я прощаю, он… А вы? Разве не знаете вы, с каким трудом пришлось нам — и больше всех Чайке — вырывать народ из фашистской кабалы? И еще не всех вырвали… Томятся за колючей проволокой… Зачем мы это делали? Зачем это делала Чайка? Я думаю, не для того, чтобы положить народ у немецких пушек. Правильно, Маня? — спросил он Волгину, лицо которой от его слов опять помрачнело.

Она отвернулась и заплакала, уткнувшись лицом в колени.

Федя понял: Зимин хочет отклонить его предложение, а это означало: Чайка отдается немцам на растерзание… Чайка! Его сказка голубоглазая, поцелуй которой все еще горел на его губах! Светящееся любовью ее лицо стояло перед глазами, а в ушах звучало: «Любимый мой…»

Глаза его потемнели от ярости.

— Пусть Чайка, которая жертвовала собою для народа, погибнет, а мы, окажемся в роли спасителей народа… Может быть, ордена за это получим! — прокричал он запальчиво.

— Кто ж это так думает? — строго спросил Зимин. Федя открыто встретил его взгляд.

— Тот, кто призывает отказаться от спасения Чайки.

Какое-то мгновение на поляне стояло безмолвие; потом взрыв негодования оглушил Федю.

Командир лебяженцев вскочил, и в глазах его под седыми бровями заплясали искры.

— От немцев ты потерпел, молодой человек! — закричал он, потрясая перед лицом Феди винтовкой. — Но ежели ты еще раз скажешь такое про Лексея Митрича, — богом клянусь: пущу пулю тебе в голову, не стерплю. Винись сейчас же!

Федя до боли стиснул зубы. Он понимал, что нанес Зимину тяжелое оскорбление. Минуту назад он и сам бы мог пустить пулю всякому, кто посмел бы обвинить командира в нечестности и тем более в подлости, но теперь ничуть не раскаивался в сказанных словах; наоборот, сожалел, что они слишком мягки. Ему, ослепленному своим чувством к Кате, думалось, что в мире не может быть преступления большего, чем отказаться от ее спасения, — и никакая цена, по его мнению, не могла быть слишком высока, если дается она за жизнь Чайки…

— Здесь мы — сила, а там, на открытом месте, — пушечное мясо. Итти на штурм — значит повести людей на расстрел, на самоубийство! — донесся до его сознания голос жениного отца — агронома Омельченко.

«Пожалуй, командир и прав по-своему: одному человеку тяжело решиться взять на свою совесть такое дело…» За этой мыслью побежали другие. «А если это получится помимо Зимина?.. Наверное, Зимин втайне и сам хочет, чтобы так получилось… Поэтому и открытый совет отрядов собрал».

Отстранив старика, Федя подступил к Зимину так близко, что чувствовал на своем лице его учащенное дыхание.

— Алексей Дмитриевич! Одному тяжело: все-таки риск, хотя и не бывает войны без риска… У меня предложение: вопрос о налете поставить на голосование.

Он сказал это так тихо, что даже стоявшие рядом не расслышали ни слова. Кто-то крикнул:

— Тише, товарищи!

— Ты что же, Федя, думаешь, мы… на колхозном собрании? — удивленно произнес Зимин. — По-моему, здесь у меня открытый совет с командирами отрядов, и я не председатель колхоза, а командир партизанского соединения.

То, что крылось за словами: «одному тяжело», только сейчас дошло до него, и он вспыхнул.

— Я собрал вас, чтобы выслушать и вместе подумать. — Голос его с каждым словом звучал все резче и злее. — Но как поступить — это буду решать я сам, а вы все, пока я ваш командир, будете беспрекословно выполнять все, что я прикажу. Ясно? А снять меня с командования может только партия. Тоже ясно? Твое предложение о штурме города я отвергаю как авантюру! Я не хотел быть резким, я хотел тебе и другим — разгоряченным головам — по-товарищески доказать неприемлемость такого предложения. Но ты вынуждаешь меня на иной тон. Ну, что же!.. Я прошу тебя понять сейчас и запомнить на будущее: риск риску рознь. Есть риск оправданный, есть вынужденный и есть преступный, за который расстреливают! Все!

«Все!» — это слово отдалось в груди Феди, как полоснувший нож. Сердце плеснулось, горячей волной хлынуло к горлу.

— Нет, не все! Я один пойду! — закричал он в бешенстве. — В городе есть люди, которые не задумаются ради Чайки подвергнуть опасности свою жизнь… Подниму их… А если… — Он сжал кулаки. — Если не удастся спасти, пусть ее смерть ляжет на твою совесть… «командир партизанского соединения»!