Николай Бирюков - Чайка

Он хрустнул пальцами.

— Я не имею времени для длинного разговора. Вы поможете мне ликвидировать последствия вашей вредной деятельности, я гарантирую вам будущность. Что надо? Во-первых, заманить в ловушку зиминский отряд, и как только отряд будет уничтожен, вы, например, по радио и на строительстве скажете: доклад Сталина — партизанская подделка. Москва давно немецкая, вы обманывали народ, потому что хотели жить и боялись немцев, а теперь убедились, что сопротивление ничего не даст и жить будут только те, кто прекратит бессмысленный бунт. Вы попросите у народа прощения за свой обман.

С пылающими щеками Катя поднялась с дивана, но Ридлер заставил ее сесть.

— У вас будет баснословная обеспеченность. Вы будете ходить в таких тканях, какие и дочерям микадо не снились. Вы…

— Оставьте их, эти ткани, для себя, — брезгливо прервала Катя: — для савана.

Она отвернулась.

Ледянистые глаза Ридлера вспыхнули.

— На что вы надеетесь? — стиснув кулаки, закричал он яростно. — Будет надобность, и мы выставим против каждого вашего самолета сто самолетов, против каждого вашего танка — двести танков.

Опомнившись, разжал кулаки, улыбнулся.

— Не торопитесь с окончательным ответом. Ваши слова — результат разгоряченного мозга, а все надо продумать холодно и не забывать: кроме слов, у меня есть и другие инструменты воздействия на язык и упрямство. — Сдавив ее голову ладонями, он почти коснулся глазами ее глаз. — Ты в моей лаборатории видела далеко не все, что можешь получить.

В зрачках Кати что-то дрогнуло. Это не ускользнуло от Ридлера: «Боится, — значит, еще не все потеряно. Будет упорствовать-на другом языке разговор поведем. Душа от тела неотделима: тело застонет, и душа отзовется». Он отпустил ее голову, сладко потянулся и, чтобы сильнее подчеркнуть этим безвыходность ее положения, сказал лениво, в протяжном зевке:

— Я оставляю вас для размышлений.

И вышел из кабинета.

Катя плотнее укуталась в шинель. Часы на стене стучали громко, словно каждым ударом маятника напоминая, что пролетело еще одно мгновение, еще на одну секунду стала ближе чугунная массивная дверь «лаборатории» этого зверя. Проскрипев ржавыми петлями, дверь захлопнется наглухо, и этот скрип будет как бы чертой, за которой навсегда останется звучание человеческого мира.

Вдруг она вздрогнула.

«Мамка?..»

За спиной слышался какой-то неясный шум, галдели по-своему немцы.

«Так это галлюцинация», — решила Катя и опять вздрогнула: «Ее голос!..» Стремительно поднявшись, она вся ушла в слух. По отдельным словам матери, уловленным сквозь шум, поняла: мать не схватили — сама пришла.

«Сама!»

Стояла Катя и не чувствовала ни боли обмороженного тела, ни озноба, трясшего всю ее. Сознание остановилось на мысли: «Что же теперь будет?» Она не сомневалась: что бы ни делали с ней немцы, не сломится. Но… если звери на ее глазах примутся мучить мать? Конечно, и это перенесет, должна перенести, — но как же будет тяжело! Ведь там, в той страшной камере, где седеют такие, как Федя, чтобы выдержать, нужно стальным сделаться. С живым сердцем там нельзя: легко потерять рассудок и волю над собой.

Маятник отсчитывал секунды. Сколько раз он покачнулся из стороны в сторону? Казалось, прошло много-много длинных, как бесконечность, часов.

— Если ты хорошая мать, найдешь нужные слова, которые спасут твою дочь от смерти, — раздался возле самой двери голос Ридлера.

Дверь распахнулась, и в кабинет втолкнули мать. Плохо видящими от слез глазами Василиса Прокофьевна отыскала Катю, шагнула вперед; но ее ноги, словно поскользнувшись, подкосились, и она оперлась о стену.

— Зачем… п-пришла? — с укором и болью вырвалось у Кати. Лицо ее, искаженное мукой, будто мелом покрылось.

— Ничего, доченька, ничего… Потерпим, — прошептала Василиса Прокофьевна, невольно, без всякого умысла повторив слова Кати, которые та сказала ей в ночь прощания на берегу Волги. — Ничего, доченька! — крикнула она сквозь прорвавшиеся рыдания и кинулась к дочери.

Катя судорожно обняла ее.

— Мамка ты моя!..

К вечеру строительство осталось единственным местом в районе, куда еще не проникла черная весть.

Сгущенные сумерки плыли над Волгой. Сквозь строительный шум прорывались торжествующие окрики немцев:

— Ну!

— Русский свинья!

— Стрелять! Ну!

Солдаты били работающих кулаками и прикладами. У блиндажей группа плотников обтесывала перекладины для виселиц; из соседнего района пригнали свыше пятисот человек, и Ридлер ввел в действие свой старый приказ: за малейшую провинность — смерть!