Николай Бирюков - Чайка

Дон-дон-дон-дон… — тревожно загудел сквозь вой метели набат.

Немцы суетливо защелкали затворами винтовок.

Курц побежал к Тимофею, с натугой силившемуся поставить лошадь на ноги.

— Не пойдет, ваше благородие, — угрюмо проговорил Тимофей и безнадежно махнул рукой. — Слышишь, как дышит, — нутро зашлось. — Повернув голову к Степке, тихо добавил: — Боюсь, как бы совсем не пропала, — загнали…

Курц зло крикнул:

— Конь!

Тимофей не понял. Обведя широким жестом темневшие во мгле дома, офицер ткнул пальцем в морду лошади и затопал, подражая бодрой походке коня. Тимофей покачал головой.

— Нет, ваше благородие, изо всех дворов только у меня лошадь.

Дон-дон-дон… — все тревожнее и учащеннее звучал набат.

На улицу выбегали старики, женщины: кто с топорами, кто с вилами. Видя столпившихся на дороге немцев, останавливались: никто ничего не понимал. Некоторые испуганно смотрели на двор Кулагиных, из ворот которого валил густой дым. Давно ли прибегал Коля с сообщением от сестры, что сегодня ночью состоится важное собрание?

Дон-дон-дон-дон…

Что означал этот набат? То ли надо спасаться, то ли спасать кого?

Немцы без команды открыли стрельбу. Послышались крики, стоны… Катя догадалась: набат для нее. Она поднялась в санях во весь рост.

— Не надо, товарищи! Не поможете!

Вряд ли кто расслышал голос Чайки, но желание ее исполнилось: люди, скрывшись во дворах, плотно прикрывали калитки.

На улице не осталось ни одного хуторянина, а стрельба не прекращалась.

Пули пробивали ставни, с тонким звоном разлетались стекла. Курц пугливо озирался: что, если услышат партизаны? Он приказал фельдфебелю занять все дороги, чтобы до утра ни один житель не смог выйти с хутора. Потом отобрал десять солдат и окликнул Катю: «Ти!»

Держа руку на груди, она не сводила глаз с дома Кулагиных, из-под крыши которого лохмато и с треском прорывался огонь.

Там, в этом доме, тетя Наташа с простреленной головой, мертвая, упала на пол, а Коля жив. Вероятно, он мечется сейчас в огне и дыму, задыхается, кричит о помощи, а помочь нельзя… Что в силах сделать старики, женщины и дети со зверьем, вооруженным винтовками и автоматами? Нельзя помочь…

Офицер направил на Катю свет фонаря. Из глаз ее бежали слезы. Размахивая руками, Курц указал вдоль улицы:

— Туда… Певск!

Солдаты грубо стащили Катю на снег.

Дон-дон-дон… — надрывался набат.

Ударив еще раз в колокол, Маруся выпустила веревку и побежала. В переулке столкнулась с толпой полураздетых хуторян. Ее обступили. Что случилось? Почему тревога?

Маруся поняла: все ее старания оказались напрасными.

— Чайку увели! — крикнула она не своим голосом и, опустившись на снег, разрыдалась.

Некоторое время стояло безмолвие. Но вот кто-то вскрикнул: «Чайку, товарищи!» — и толпа встрепенулась. С десяток голосов разом закричали:

— Скоре-ей!

— Мать застрелили!.. Совсем! — судорожно прорыдала Маруся.

«А Коля?» — обожгла голову мысль. Она отняла от лица руки и хотела спросить: «Где брат?» — но рядом с ней никого уже не было. Толпа из переулка выбегала на улицу.

Немцы, оставшиеся в засаде, стреляли из-за углов. Падали убитые и раненые колхозники; остальные продолжали бежать; к ним присоединялись все новые, наспех одетые люди.

— Чайку!.. Чайку!.. — неслось по улице.

Толпа вырвалась за село и остановилась. Здесь вьюжило еще сильнее — сплошной белый смерч разгуливал по полю.

Ледяной ветер дул Кате прямо в лицо, с налета обертывал вокруг ее голых колен подол рубашки. Ступни по щиколотку проваливались в снег, посиневшие пальцы свело. Ее шатало из стороны в сторону, а Курц шел сбоку, повернув к ней лицо, и под хохот солдат насмешливо командовал:

— Айн-цвай! Айн-цвай!

Щеки его надувались, как резиновые.

Широко открытыми глазами Катя смотрела вдаль.

Вот такой же белый смерч гулял ожерелковским полем восемь лет назад, в ту ночь, когда она возвращалась из Залесского, сжимая в руке только что полученный комсомольский билет. Так же на разные голоса завывала вьюга; но тогда это казалось веселой музыкой. Тогда от ледяного ветра, как от огня, горело лицо, метель засыпала глаза, и чувствовалось, как они смеялись. Тогда перед ней раскрывалась жизнь — волнующее завтра с бескрайными горизонтами. А теперь эта ночь была порогом, за которым должно наступить черное, беззвучное небытие.

И в этом небытии не будет ее товарищей и подруг, не будет Феди, который так ласково и страстно шептал ей: «Сказка моя голубоглазая…» Не будет Зимина. Не будет голубого льна, золотых хлебов, лугов с пахучими цветами и травами, широкой Волги, родных шумных лесов — ничего не будет, все перечеркнет короткое, но страшное слово: конец.