Николай Бирюков - Чайка

— Я уверена, что не узнал, — говорила она. — Да и как узнать, когда у меня из-под шали только глаза да переносица видны. — Она засмеялась. — Да и глаза-то вряд ли видел: они у меня не смотрят — так спать хочу! Знаешь, о чем я всю дорогу мечтала? — Опять послышался ее смех. — Думаю: приду к Марусе, разберусь — и в постель часика на два, на три. Давно по-человечески не спала — на кровати, под одеялом, под головой подушки…

— Неужто и не поужинаешь? — послышался огорченный женский голос.

«Мать учителки», — узнал Степка и еще плотнее приник ухом.

Опять говорила Волгина:

— Нет, тетя Наташа. Сейчас для меня ничего слаще постели нет. Я, как деревянная, честное слово! Не лягу, — так стоя засну. Ты организуй все, Манечка. Ровно в четыре у Лопатиных: у них изба просторная. Думаю, до рассвета управимся, обо всем поговорим…

Еще что-то неразборчиво сказала Маруся, и в избе все стихло.

«Вот и ладно. Со спящими иметь дело лучше», — облегченно подумал Степка.

Он сел на завалинку и достал кисет. Закурить опять не пришлось — хлопнула сенная дверь. Степка вскочил и отбежал за угол двора.

Из ворот вышли Маруся и ее одиннадцатилетний брат Коля.

Подбежав к соседнему дому, он постучал в ставню.

— Это я, Коля Кулагин.

Мальчика впустили во двор. Не больше чем через минуту он выбежал и, что-то крикнув сестре, пустился через дорогу к дому Орловых.

Маруся ушла домой.

А вьюга, начавшаяся протяжным посвихтыванием, разыгрывалась, и к тому времени, когда Коля обежал около двух десятков дворов, она уже гудела и выла за каждым углом.

Выбежав от Семеновых, мальчик зажмурился.

С боков напор ветра сдерживали дома, а по дороге он мел снег волнами, крутил его; и, казалось, что к небу взметается множество белых костров.

Загораживая лицо руками, Коля с трудом сделал несколько шагов. Вдруг ему почудилось, что он слышит прорывающиеся сквозь вой ветра голоса немцев, скрип саней. В белой мгле заколыхалось большое темное пятно.

— Но, стерва… Н-но!..

Коля узнал голос и, вспомнив рассказ Кати о ее встрече со старостой, что было сил пустился к дому. Ветер валил с ног, снег слепил глаза, а позади с каждым мгновением все ближе и отчетливей — голоса немцев, храп лошади…

— Но, чортово семя… Н-но!.. — настигал голос старосты.

Коля оглянулся. Сани были битком набиты немцами. Тимофей Стребулаев стоял в них, широко расставив ноги и замахнувшись кнутом. Корпус его отклонился назад, шапку сбило ветром на самый затылок.

Над лошадью облаками клубился пар. Она неслась с запрокинутой мордой.

Коля напряг последние силы. «Только бы успеть проскочить во двор: Катя сможет убежать через заднюю стену двора».

Вот, наконец, и ворота. Он всем телом толкнулся в калитку; и тут чья-то рука схватила его за ворот.

— Нем…

Степка зажал ему рот рукой, а позади них бешено раздалось:

— Тп-р-ру!..

Карл Курц первым выпрыгнул из саней. По его знаку солдаты сорвали калитку и толпой ворвались во двор.

— Помоги-те! — закричал Коля.

Из соседнего двора выбежали две женщины: одна в шали, другая в легонькой кофточке и калошах на босу ногу.

Тимофей бросил вожжи. Вдвоем с сыном они втащили вырывавшегося Колю в избу.

Перед воротами остались пустые сани. Лошадь стояла, низко опустив морду и роняя на снег с окровянившихся губ клочья пены; бока ее вздымались тяжело; шерсть свисала смерзшимися сосульками. Из избы на улицу доносились возня и крики. Женщина в кофточке, обронив калошу, вспрыгнула на завалинку.

В избе прогремел выстрел. Фанера в крайнем окне, вставленная вместо стекла, дрогнула, с треском отлетела, и на улицу выпрыгнула Маруся.

— Скорее, соседки… тревогу надо… Набат!

Из окна выстрелили. Женщина в кофточке коротко вскрикнула и упала, пятная кровью снег.

Маруся побежала. Но улица вдруг наполнилась глухим шумом: по ней, окутанные белыми вихрями, бежали солдаты, наверное из соседнего гарнизона. Маруся свернула в переулок.

Солдаты, тревожно галдя, столпились возле лошади.

Катю выволокли на улицу босую, в одной рубашке и бросили в сани.

Курц задержался у калитки, глядя на своих солдат, которые бегом выносили из хлева снопы соломы и складывали их на крыльце.

Один чиркнул спичкой — солома задымилась, затрещала. Одобрительно кивнув, Курц весело крикнул:

— Фор!

Тимофей дернул вожжами.

Солдаты хохотали и перекидывались шутками, наблюдая за лошадью, которая смешно переставляла ноги, словно пьяная. Внезапно лошадь заржала — тоскливо и звонко; передние ноги ее подогнулись, и она упала.