Борис Изюмский: Алые погоны. Книга вторая

— Конечно, — согласился Семен и, помолчав, сказал, отвечая на какие-то-свои мысли. — У нас в полку замполитом был подполковник Богданов Николай Константинович — такой жизнерадостный, сердечный, бесстрашный человек… Его чем-то мне напоминает наш полковник Зорин… Николай Константинович как-то сказал мне: «Безвольный человек, Сема, что глина — ему легко грязью стать. Закаляй себя в трудностях. Возьми в пример сильного духом человека, такого, как Киров, Лазо, следуй ему»… Погиб Николай Константинович в бою… Я когда увидел его в крови в окопе, бросился… голову приподнял… во лбу крохотная дырочка, а затылок разворочен… разрывная пуля. Я будто окаменел. Поплакать бы, а не могу. Ком какой-то в горле…

С неба упала звезда и, казалось, утонула в море. Где-то в вышине пророкотал самолет, похожий на блуждающую звездочку, и было немного страшно за него, что он над морем.

— Для меня Николай Константинович всегда будет жить, — тихо и раздельно сказал Семен. — Когда трудно, я в мыслях с ним советуюсь, думаю. «А что бы он сделал?» Очень хочется на него быть похожим.

Они помолчали, каждый думая о своем.

— Ну, скажи на милость, — вдруг воскликнул гневно Володя, — что надо этим мракобесам? Читал сегодня в газете очередное выступление бесноватого американского сенатора… Что им надо? Кровь, грабеж, разрушение. Да наша Степанида Алексеевна — простая уборщица — не только благороднее и нравственно выше, но и мудрее любого их «государственного деятеля»!

Владимир встал, жестко сказал:

— Ты, знаешь, Сема, я не люблю громких фраз, не жажду битв ради личных романтических подвигов, но если эти шакалы полезут на нас, мы будем драться не хуже отцов!

Антонина Васильевна, подходя к дому, услышала эти слова сына. Сердце ее болезненно защемило. Стало по-матерински страшно, что и ему может грозить опасность. Но было радостно думать, что сын ее — уже мужественный человек. И боль сменилась в сердце чувством гордости за него. Поднявшись по ступенькам, она молча обняла, поцеловала Володю и Семена. Тревожно, словно ограждая от кого-то, прижала их головы к своей груди. Потом глухо, но спокойно предложила: — Пойдемте, дети, пить чай, чайник, наверное, весь выкипел.

«Дорогой друг! Пятый день я с женой в Москве. Сына мы, как водится, подкинули бабушке.

Вечерами составляем планы „боевых операций“ следующего дня. Шутка сказать, здесь 88 музеев и около 40 театров.

Передать в письме все впечатления невозможно — о них подробно расскажу при встрече. Конечно, снова был на поклоне в Третьяковской галерее, благоговейно стоял у творений Андрея Рублева; конечно, видел Лепешинскую в „Лебедином озере“, слушал Козловского, поехал на Ленинские горы — там дым коромыслом от стройки… Да и во всех уголках Москвы, словно показывая пример стране, неутомимо, работают экскаваторы, башенные краны, самосвалы, бульдозеры — на глазах растут дома.

Мне с Нинуськой — дня мало. Прошлую ночь мы пробродили по улицам города, скверам, аллеям лип… И знаешь, что мы узнали в ту ночь? Оказывается, Москва всего-то спит полчаса. В июле — от четырех до половины пятого утра. Это те полчаса, когда потухают электрические фонари, предутренний рассвет окутывает город легким туманом и сонно, неярко горит кое-где в окнах уже лишний свет. Еще не выехали легионы машин на умыванье мостовых, гулко, как у нас, в нашем городке, раздаются шаги одиноких прохожих. Москва дремлет. Полчаса… Больше ей нельзя.

Признаюсь тебе, хотя и боюсь показаться сентиментальным и нудным; прошла всего неделя, как расстался я со своими ребятами, а уже скучаю. Веришь ли, где бы ни был, что бы ни видел, подсознательно отмечаю: „Это надо особенно запомнить, — приеду — ребятам расскажу“. Или во МХАТе во время антракта увидел мальчика, черты которого напомнили мне Савву и вдруг подумал: „Интересно, что делает сейчас мой Братушкин?“

Незадолго до каникул я был свидетелем такой сценки. На ковре, в нашем читальном зале, кто-то разбросал клочки бумаги. В зале было пусто, все ушли на стадион — смотреть соревнования по легкой атлетике. На секунду забежал твой „Рыжик“ — Павлик Авилкин. Я стоял за стендом, — он меня не заметил. Когда увидел сор на полу, оглянулся по сторонам, словно убеждаясь, нет ли любопытствующих глаз, и, недовольно насупив брови, торопливо собрал бумажки, бросил их в поддувало печки.

Я еще тогда подумал: „Это и есть самое ценное в моральном облике ребенка“. Не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью. Помнишь, мы вслух читали с тобой статью Пирогова „Быть и казаться“. Противоречие между „быть“ и „казаться“ снимается самой нашей жизнью.