Михаил Никулин - В просторном мире

— Мама, чего ты молчишь?

— А ты чего такой? Тяжело больных у нас нет. Гаврик тоже живой и здоровый. Недавно нуждался в скорой помощи. Мать хотела выбить из него «военную тайну». К счастью, я и майор подвернулись и оборонили его от Феклы.

Миша только собрался услышать что-нибудь ясное о Гаврике, но мать предложила ему:

— А ну-ка, попробуй варежки, — не вырос из них? Шерстяная безрукавка под шинель годится, — с походом шила, а варежки — не знаю…

— Мама, да брось ты про зиму. Нынче тепло! — недовольно заявил Миша. — Ты мне про Гаврика толком что-нибудь расскажешь?

Как раз в это время из-за стены дота женский голос протяжно позвал:

— Тетка Ма-арья, вас с Феклой Мамченко до председателя кличут. И чтоб ско-оро!

— Соскучились?

— И председатель, и майор, и дед Опенкин помирают от нетерпения.

— Жалко людей, сейчас придем спасать. За Феклой не ходи, сама ее позову.

И вдруг мать продвинулась в угол, разгребла траву и, оголив конец трубы, нагнулась и крикнула:

— Фекла, какие новости на твоем острове? Воюешь с Гавриком? Будет тебе. Пора на мировую. Технику у них отбили, чего еще? Удобно! В любую минуту могу требовать: попросите мне Феклу Мамченко!

— Кому я так срочно нужна? — услышал Миша голос тетки Феклы.

Мать, смеясь, повернулась к Мише и спросила:

— Мы с тобой на какой земле? Как Фекле-то сказать, с какой земли мы к ней с разговорами?

Миша, все больше краснея от обиды, молча вышел из дота. За ним вышла и мать. Направляясь к правлению, она легонько толкнула его в спину:

— Заварили кашу, а матери расхлебывай…

Мише эта шутка показалась неуместной. Растерянный, он вернулся в дот. Торчащая в углу труба уже не прельщала его: ей доверялись сердечные тайны, она связывала «Большую землю» с «Островом Диксоном», а теперь по ней могли разговаривать о самых обычных вещах. Она была уже не «прямой провод», а просто ржавая, покоробленная труба. Во всем был виноват Гаврик. Он натворил каких-то дел, из-за которых в правление вызвали мать, тетку Феклу и самого Ивана Никитича.

Послышался голос Гаврика, охрипший и неуверенный:

— Миша… Миша!

Миша, сидя на сундуке, отвернулся от трубы.

— Миша, что же ты молчишь?.. Я же знаю, что ты меня слышишь.

Миша не отвечал.

— Миша, я промахнулся… С тобой тоже может случиться… Если друг, — поймешь. А не поймешь, — точка.

И Гаврик стал рассказывать все по порядку: сначала про то, как шли и о чем разговаривали Волков и Руденький, потом про свою дорогу, про сорок.

— Миша, я, значит, туда! Оборвал для валенок обшивку — и домой. А туг, на грех, твоя мамка… и майор…

И тут же Миша услышал из-за стены певучий женский голос, тот самый, который вызывал мать в правление:

— Ми-шка! Мишка! Мигом по трубе затребуй Гаврика, и оба сейчас же идите в правление. Слышишь?

— Слышу! — ответил Миша.

— СОС! Ну вот, ты же слышишь! — сейчас же ворвался в дот отчаянный голос Гаврика.

Озлобленный, Миша нагнулся к трубе и закричал:

— Вылезай из землянки! СОС нам сейчас будет в правлении!

Через полчаса Миша Самохин и Гаврик Мамченко стояли в правлении колхоза перед круглым туалетным столиком — единственным, случайно обнаруженным в обломках снесенного войной села.

За столиком, накрытым газетой с вырезанными по краям зубчиками, на новом табурете сидел седой человек с беспокойными, покрасневшими от бессонницы глазами. Это был председатель колхоза Алексей Иванович.

Рядом с ним почему-то сидела Варвара Нефедовна, строгая старуха, с черной родинкой между серых взлохмаченных бровей. Она молчаливо посматривала то на Гаврика, то на Мишу. Зачем она тут со своей неизменной палкой, натертой на верхнем конце до глянцевого блеска? Почему майор, заняв место рядом со старухой, насупленно молчал, рассматривая какой-то светлосерый скаток шерстистой плотной материи?

Миша подумал: не это ли и есть та самая войлочная материя, которая принесла столько неприятностей?.. Он посмотрел на Гаврика и понял, что не ошибся.

Четвертый табурет, предназначенный для Ивана Никитича, члена правления, оставался незанятым. А сам Иван Никитич все ходил и ходил, легкими шагами меряя комнату.

Поодаль от стола, на низкой скамейке, сидели Зинаида Васильевна, новый директор школы, и тракторист комсомолец Руденький. Зинаида Васильевна была в той одежде и обуви, в какой она впервые появилась в колхозе: в солдатских сапогах с короткими и широкими голенищами, в ватной стеганой фуфайке и в глубокой шапке-ушанке. Шапку она не сняла, видимо, из-за опасения потревожить перевязку, край которой виднелся на тонкой шее. В такой одежде, с маленьким исхудавшим лицом, с ясными карими глазами, она была похожа на подростка.