Иван Никитич рассказывал о ясене, о его характере и повадках, как о человеке. Мише было интересно слушать его, работая в плотницкой, залитой осенним солнцем, обсыпанной легкой, шуршащей стружкой и белыми, как сахар, опилками.
В окно, обращенное к сверкающему заливу, громко застучали. Гневный голос Феклы Мамченко окликнул:
— Мишка, говори, куда девался Гаврик?
«А и в самом деле, куда девался Гаврик?» — встревожился Миша.
Иван Никитич, отложив рубанок и глядя поверх очков, твердо спросил Мишу:
— Не знаешь?
— Нет.
— Говоришь, как настоящий плотник?
— Как настоящий.
— Тогда нечего Фекле Мамченко стоять каланчой перед окном, свет загораживать. Работай, а я пойду отчитаюсь.
Через минуту Миша услышал донесшийся со двора громкий разговор.
— Зачем он тебе нужен?
— Я ему расскажу, зачем нужен… Пусти…
— Не пущу. Михайло Самохин вертит дыры… Важные дыры, и, пожалуйста, не мешай ему!
В кузнице затихли молотки: Кузнецы вмешались в разговор Ивана Никитича с Феклой Мамченко и, выяснив, что Гаврик в полдень был около землянки, взяли Мишу под свою защиту.
— Тогда нечего придираться: мальчик Самохин с зарей объявился в плотницкой, — сказал вислоусый старший кузнец, обрывая разговор.
Вернувшись в плотницкую, Иван Никитич застал Мишу растерянно стоящим около верстака.
— Общими силами атака отбита, нечего вешать нос!
— Жалко Гаврика, — сознался Миша.
— Друг?
— Такой, что в огонь и в воду вместе.
— Дельный?
— Мировой!
— Такой не пропадет. Не горюй…
— Он бы тоже сумел помогать по плотницкому делу, — вздохнул Миша, — так сестренка держит на привязи… Маленькая, а мороки с ней, дедушка, много. Не мужское дело.
— Ты, Михайло, стоишь на правильной точке. Вернется — может, что-нибудь придумаем.
И голос старого беспокойного плотника сейчас же потонул в сердитом шорохе рубанка. С молчаливым усердием работал и Миша, отгоняя надоедливо точившую его мысль: «Куда же девался Гаврик?»
* * *
Гаврик Мамченко был уже в Каменной балке. Стоя на тропинке, воинственно задрав козырек кепки, напряженно думал, глядя твердыми глазами на бурьян, на голые кустарники, на кузовы машин, обсиженные сороками… Все, о чем говорили трактористы, была правда. Значит, правдой могло быть и то, что они с опасливой шуткой говорили о мине: «А если мина заругается?»
Сороки, перепрыгивая с ветки на ветку, дразняще громко стрекотали: цак-цак, цак-цак, цак-цак, цак-цак!
Громкий стрекот их Гаврик переводил на человеческую речь, и получалось, что сороки спрашивали его: «Ну что, сдрейфил? Ну что, сдрейфил?»
В балке было много камней, — больших и малых, круглых и плоских, — но у камней не спросишь, как же подойти к подбитой машине и не наскочить на мину.
Сороки продолжали дразнить все настойчивей, объявляя Гаврика трусом. Это занятие, казалось, доставляло им большое удовольствие, потому что проворные птицы теперь не только скакали по голым веткам, но, взмыв вверх и перевернувшись через голову, опускались на кусты с таким веселым стрекотаньем, точно выкрикивали: «Ну и здорово-!»
Гаврик взял камешек, но сейчас же выронил его: пустая затея сражаться с болтливыми сороками. За спиной раздался шорох. Он пугливо присел, но сейчас же встал, увидев над темными бурьянами мелькающий серый комочек заячьей головы. Заяц навел на мысль, что сам Гаврик тоже не из храбрых. С обидой в голосе он дал себе слово быть храбрым, как Петя Стегачев. Но как быть и храбрым и осторожным? Об этом ему очень хотелось бы поговорить с Мишей.
Гаврик опять присел и уже не отрывал взгляда от машины. В кабине, около руля, висел большой клок отодранной серой обшивки. Он покачивался на ветру, и его лохматые очертания менялись, как края бегущих облаков. Надо было только сильно захотеть, чтобы этот клок стал похожим на того, на кого ему надо быть похожим, и он станет таким. Через минуту, а то и того меньше, серый клок обшивки в горячем воображении Гаврика превратился в Мишу Самохина, одетого в шинель. Еще проще при взгляде на подбитую машину было объяснить, почему Миша очутился в кабине: во время атаки он был ранен и спрятался туда от «гитлеров».
— Миша, что же делать? — топотом, чтобы не услышали «гитлеры», спросил Гаврик и, зная, что Мише трудно отвечать, сам ответил за него на свой вопрос:
— Гаврик, прежде хорошо подумай, а потом уж того…
— А потом уже — жизнь или смерть? — нахмурился Гаврик и опять начал говорить себе то, что должен был сказать ему Миша:
Читать дальше