Геннадий Падерин: Таштагольская история

Но колчан остался закрытым. Профессор похлопал ладонью по газете и сказал:

— Молодцы!

Нет, никакой иронии, никакого снисхождения — честное признание факта. И чтоб не осталось сомнений, повторил убежденно:

— Молодцы!

Рослый, крепкий, с упрямым ежиком седеющих волос и упрямым подбородком, он выглядел намного моложе своих пятидесяти восьми лет. Во всяком случае, о нем нельзя было сказать, что ему под шестьдесят. Впечатление это усиливалось напористой энергией, которая сквозила в каждом жесте, в словах, даже в улыбке. Такой вот напористой, зовущей присоединиться улыбкой он и сопроводил свое «Молодцы!»

Во мне всколыхнулось вполне естественное недоумение:

— Зачем же тогда было поднимать восстание?

— Слишком громко сказано: восстание! Просто мы увидели, что имеем возможность оградить ее в какой-то мере от ран.

— Кого — ее?

— Землю-матушку…

Он извлек пачку фотографий.

В общем-то, на них было изображено одно и то же место — разными были точки съемки. Выделялся снимок, сделанный панорамной камерой: ясный летний день на исходе, косые лучи солнца образуют длинные-длинные тени, и оттого особенно рельефно проступают мрачные контуры глубокой, на километры протянувшейся рваной раны на теле планеты. Безжалостно вспоротое, оно на всем пространстве превратилось в пустыню.

Но обычные пустыни наполнены жизнью, здесь же — и это особенно бросалось в глаза! — весь огромный, искромсанный черный каньон был пугающе мертвым.

На самом краю чудом уцелело черное деревце с чахлой кроной, запорошенной угольной пылью, — оно лишь подчеркивало безжизненность местности.

Почему-то вспомнился Пушкин.

— Откуда у вас лунный пейзаж?

— А что, и впрямь похоже, — профессор отнес снимок подальше от глаз, сощурился, усмехнулся: — Это один из отработанных угольных разрезов.

Вот она, оборотная сторона медали. Я невольно оглянулся мысленно на тот далекий уже солнечный день, когда знакомился с работой Черемховского карьера. Чувство праздничной приподнятости осталось в душе, свет и тепло сопровождали тогдашние впечатления. А ведь шрамы на теле земли были едва ли меньшими, чем на этих снимках. Почему же они остались за пределами внимания? Или их приукрасило солнце, заслонили морской ветерок с Ангары, жаворонок в полуденном небе?..

— После открытых разработок повсюду остаются такие вот мертвые пустыни, — продолжал Дубынин, взмахивая зажатой в пальцах фотографией. — Настоящая промышленная пустыня.

У меня на языке вертелся вопрос: почему же, в таком случае, он, Дубынин, назвал молодцами украинских рудокопов, предпочитающих открытый способ добычи полезных ископаемых? Словно прочитав мои мысли, профессор снова похлопал большой ладонью по газетному подвалу.

— И что главное: самой природе не под силу вдохнуть в такую пустыню жизнь, тут требуется активная помощь человека. Как раз на Орджоникидзевском комбинате это хорошо поняли…

Да, если смотреть на проблему с этой точки зрения, орджоникидзевцев действительно можно назвать молодцами. Дело в том, что верхний, плодородный слой почвы, который приходится снимать, чтобы добраться до руды, здесь поначалу пытались спасать, вывозя на склады, сохраняя, как бесценное сокровище, в мешках. Однако при огромном размахе работ, когда чернозем срезается на многих километрах степи, «мешочный» способ оказывается чрезвычайно дорогостоящим, чернозем, возвращаемый впоследствии в отработанные карьеры, поднимается в цене чуть ли не вровень с золотом. Поэтому-то здешние горняки стали искать новые способы спасения почвы: вынимаемый из карьеров слой чернозема попробовали хранить в буртах. Как выяснилось, он не терял при этом своего плодородия…

Припомнив все это, я сформулировал естественный, как мне представилось, вопрос:

— Выходит, если бы на всех карьерах пашей страны последовали примеру орджоникидзевцев, не было бы нужды восставать против метода открытой разработки как такового? Проблема свелась бы к борьбе против отдельных личностей, которые еще не осознали необходимости беречь природу?

Дубынин усмехнулся, подвигал своим упрямым подбородком.

— Видите ли, таких, кто не осознал, сейчас уже нет. Есть такие, кто не делает. И, к сожалению, свести их количество до «отдельных личностей» никак нельзя. Не делают же, в основном, потому, что слишком хлопотная и слишком дорогостоящая операция. Особенно, когда глубина карьеров приближается к узаконенному пределу, а это — шутка ли? — полкилометра! Ведь и сами орджоникидзевцы сделали пока лишь первые шаги на пути спасения тех десятков тысяч гектаров земли, что разрушены у них карьерами.