Лев Правдин: Бухта Анфиса

Спокойная, размеренная жизнь детского дома редко нарушалась событиями, не предусмотренными распорядком дня. Так считали взрослые и с полным основанием приписывали это спокойное течение жизни к немаловажным своим достижениям. В здоровом коллективе никаких случайностей не должно быть. Но Ленька ценил жизнь именно за всевозможные случайности и считал потерянным тот день, когда ничего интересного не происходило.

Зимой, сразу после Нового года, он заболел. Тамара Михайловна сказала, что это неопасно, просто он простудился, но на всякий случай его поместили в отдельной комнате и не велели вставать с постели. Сначала ему это даже понравилось, но к вечеру он заскучал и попытался прорваться в общую спальню. Его изловили в коридоре и вернули на место.

Он лежал под одеялом, подтянув коленки почти к самому подбородку, подложив руки, сложенные ладошка к ладошке, под щеку, и слушал, как в доме затихают все вечерние звуки и на смену им со всех сторон текут таинственные ночные шумы и шорохи. Тихонько дребезжат стекла в окне от проезжающего по улице грузовика, наверху по коридору ходит ночная няня тетя Катя в мягких туфлях, что-то скрипит в нижнем коридоре. Не мышка ли? Нет, это тетя Катя спускается вниз проведать больного.

Вот она приоткрыла дверь, Ленька почувствовал, как на его веках затрепетал неяркий свет из коридора, но он не пошевельнулся. Он пригрелся, и ему становилось все теплее и теплее. Тепло возникало где-то глубоко в нем самом, он и сам не понимал, где: в сердце, в голове, в животе, в ногах?.. Наверное, везде одновременно, потому что ему как-то сразу сделалось хорошо, как будто он сам растворяется в этом тепле. Вот он уже летит в теплом воздухе, среди красных и голубых цветов, как золотая пчела. Он залезает в чашечки колокольчиков, раскинув руки, бросается на желтые пушистые коврики ромашек и загорает, раскинув руки.

Потом он скатывается по белым пружинистым лепесткам и начинает кувыркаться на стеблях, веселиться вовсю, пока не сорвётся и не полетит куда-то в неведомую тёплую пропасть. Но он знает, что самое главное, самое хорошее еще только начинается. Оно всегда приходит, и не поймешь, во сне это или на самом деле, но оно приходит на смену всему тому бурному, ликующему, чем он только что самозабвенно жил во всю силу мальчишеского задора. Вот уж он совсем растворился в добром тепле, слился с ним, и тут около него возникает что-то большое, мягкое и очень сильное, сильнее всего на свете. Он задыхается от счастья и от сознания необыкновенной силы, которая переливается в него от этого большого и горячего счастья. Что это, он не знает.

До него доносится мягкий тягучий голос. Никаких слов не слышно, а только голос, как в песне, летящей издалека, — сонный, усталый и бесконечно добрый, как и само тепло, от которого шел этот голос. И еще он ощущает особенный запах, напоминающий запах теплого молока и чего-то еще, такого же неопределенного и прекрасного, как сонная песня. Ему так хорошо, как никогда не бывало на самом деле, и он говорит радостно-удивленно:

— Мама!..

Он еще и сам как следует не знает, что он говорит. Это слово всплывает в памяти и тут же пропадает вместе с теплым сном. И в то же время все это не было сном, как не было и на самом деле. Это таилось в памяти и оживало ночью, когда ему что-нибудь мешало крепко уснуть.

А утром все исчезало. У него просто не было времени вспоминать то, что уже прошло, кончилось, когда впереди столько интересного и еще непережитого.

Он был веселый мечтатель и очень деятельный. Он всегда подозревал, что от него скрывают самое интересное и, конечно, смешное. Как все веселые люди, он не терпел безделья, не умел ждать. Не все его понимали, многие думали, что он просто непоседа и фантазер, и недоумевали, за что же они любят такого. Он всех извел своей веселой деятельностью, но никто даже и думать не хотел о том дне, когда придется с ним расстаться. Как же жить без него? Не видеть его простодушного и в то же время хитрущего взгляда, его блестящих светло-синих глаз, не слышать его вопросов — нет, без этого нельзя, без нашего Рыжика.

Все люди, с которыми он встречался, всегда и неизменно были доброжелательны — он уже к этому привык и доверчиво шел на каждый зов, считая роднёй всех и каждого.

А потом что-то похожее на этот сон он пережил наяву, в ясный солнечный день, между двумя купаниями.

Летом, как и всегда, детский дом выезжал на дачу: зеленые горы, теплая трава, в которой можно было так спрятаться, что никто тебя не найдет. На горах и между ними в оврагах стояли темные леса, куда забираться строго запрещалось. В траве жили зеленые прыткие кузнечики с выпуклыми глазами. Лето было жаркое, песок под тентом так накаливался, что не успевал остывать за ночь.