Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

— Спасибо. Она уже встала. Но сегодня еще не выйдет демонстрировать. Русаков не разрешает.

— О, Русаков — это человек! Это не мясо.

— О каком мясе вы говорите?

Геккерт оглядывается.

— О мадам Бранд. — Геккерт склоняет голову набок, прикрывает глаз и разглядывает меня. Он как будто хочет посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова. Я удивленно поднимаю брови. Геккерт наклоняется ко мне. — И находятся дураки, которые еще платят за это мясо немалые деньги. Э-хей, я знаю другие времена, когда то же мясо не ценилось так дорого. Я знаю… — Геккерт кивает головой, замолкает. Он ожидает вопроса, но я ни о чем не спрашиваю. — Я очень много знаю, — вздыхает он. — Знаю, как падают и поднимаются цены на рынке, а ведь мир — это рынок. Но как бы низко не падали цены, за хороший товар все-таки платят. Платят за ум, за способности, за талант. Плохо ли, хорошо ли, с охотой или неохотно, но платят. Да, да, за талант! Вы думаете, коммивояжером может быть любой? Э-хей! Попробуйте! Попробуйте продайте вот этот костюм, а я буду смотреть на вас и улыбаться. Буду даже смеяться, потому что это очень смешно, когда человек не может продать костюм. А потом этот костюм буду продавать я. А вы будете улыбаться. Потому что нельзя не улыбаться при виде такой чистой, такой артистической работы!

Геккерт сморщил лоб, высоко поднял брови и задрал голову кверху.

— Такая работа заслуживает хорошей платы. Сотня тысяч крон — это совсем недорого за такую голову. Но… — и голос Геккерта зазвучал угрожающе, — мне никто — слышите? — никто и никогда не платил за мясо! — Геккерт взмахнул тонкими руками и ткнул себя пальцем в узкую грудь. — Что такое мясо? Это не заслуга человека. Понимаете? Это от бога! — Геккерт вздернул палец вверх и стал похож на пророка, предающего этот мир проклятию. — От бога и от стола. Стол. Еда. Вот как получается мясо. Вот такое мясо, — Геккерт кивнул головой в сторону, где, по его мнению, должна была находиться в этот момент Бранд. — Я ненавижу это так, как честный человек ненавидит воровство. Почему, скажите мне, я должен работать, выбиваться из сил, чтобы получить то, что мне причитается, а человек без чести и совести, без способностей, без таланта…

Геккерт замолк внезапно. Он смотрел куда-то в сторону. Я оглянулась. По коридору об руку со своим длинным фоном шла мадам Бранд.

— Видите, как шагает? — зашептал Геккерт. — Это власть шагает, деньги, сила… Они думают, что могут все. Э-хей! Есть одно, чего они не могут: одеть мир в железо. Людям нужны пиджаки, рубашки, брюки. Люди не могут одеваться в пушки. Смешно? Может быть! Но вы увидите, что русские заключат с нами договор. Со всеми фирмами. И с фирмой «Леопард» — тоже!

Нам не по пути с Юркой. Странно, правда? А ведь так бывает. Шли, шли два человека, и было им по пути. Потом одному пришла пора пересаживаться в самолет, а у другого самолетное путешествие не запланировано. Вот и получается, что не по пути.

Осень в Ленинграде некрасивая. Дождь и дождь… Это, наверное, потому, что Ленинграду все равно, какая погода, он что в паутине осенних дождей, что в зимнем тумане, что бессолнечным летом — все равно хорош, увидишь — и не забудешь.

Я зонта не взяла. Глупо как-то идти и держаться за палку. Да и рука устает. Шапка намокла, пальто намокло. Юрка нахохлился. Ему ни к чему ходить по городу в дождь, ему лучше дома сидеть и читать Брокгауза и Ефрона. Но он ходит. Он — благородный, Юрка. Он понимает, что если встречался со мной все лето, в хорошую погоду, то теперь обязан ходить со мной под дождем.

И мне плохо. Плохо оттого, что все идет у нас с Юркой вкривь и вкось, и он этого не замечает. Плохо оттого, что оказались мы разные. Я — пешеход, а Юрка — авиапассажир. И хуже всего оттого, что, несмотря на разность, а может, именно благодаря ей, я люблю Юрку.

То, что мой диплом — ерунда, а коробки — дело, и то, что без них, без коробок, я жить не могу, — все это вранье. Раньше я не знала, что это вранье, а теперь знаю. Теперь я знаю много такого, чего не знала раньше, а кое-что знаю даже наперед. Знаю, например, что Юрка всегда говорит правду. И если он сказал, что люди — книжки, то, значит, для него они действительно книжки. Со мной, например, он где-то на последних страницах. Уже в середине книжки он начал смотреть в себя, а скоро ему станет и совсем скучно, и в глазах у него начнет плавать коричневая тощища.

Ведь книжки-то — их надо уметь читать! А деловым людям некогда.

Мелкий моросящий дождь. Приятная история, нечего сказать! Она любит его. Он поначалу увлечен ею. Потом разбирается, что к чему, и понимает: ошибся. Он говорит ей «прости». Она убита горем. Идет дождь.