Петр Проскурин - Исход

Жил он с женой в собственном домике со ставнями, с чистыми занавесочками и бледно-розовой геранью на окнах; теща, высокая усатая дама, держала небольшую портновскую мастерскую по ремонту и реставрации одежды. Неделю назад он передал в Москву результаты тщательного месячного расследования, вернее, анализа провала ряда агентурных групп и свои выводы.

Батурин лежал в боковой комнатушке на узкой кушетке и ждал возвращения Машинского с работы. Сегодня должна уже ответить Москва… Да, загнали его в тупик крепенько. В сотый раз Батурин начинал перебирать факт за фактом, ситуацию за ситуацией. Когда именно началась тревога, если Кашкин по-прежнему аккуратно выходил в связь, выполнял все задания и лишь постепенно заменил людей вокруг, потому и случился обрыв цепочки в Ржанск. Правда, этот обрыв — почти сразу и довольно ловко подштопали и залатали; но теперь у Кашкина в цепочках связи сидели люди немецкой агентуры — все проделано чистенько, с немецкой педантичностью. Даже клички остались те же. Если бы не Машинский, который, как оказалось, до некоторой степени дублировал действия Кашкина в Смоленске… Не из недоверия к Кашкину, нет, ему доверяли. Просто Смоленску придавали очень большое значение, и людей, засланных в Смоленск, страховали на случай провала или болезни. Почти у всех ребят на ответственных участках были дублеры.

С отупевшей совершенно головой Батурин опять и опять возвращался к самому началу, когда передали, что связь со Смоленском оборвалась, а спустя три дня цепочка снова заработала, с прежней четкостью и аккуратностью, в прежнем ритме и с прежними интервалами. Это и навело на подозрения, и Батурину было негласно поручено встретиться с Машинским, проверить все через него. Так вот и попал Батурин впервые в дом с чистенькими занавесочками и бледно-розовой геранью на окнах.

Кашкин и его новые хозяева просчитались еще в одном: поторопились заменить свою половину цепочки со Ржанском, не дождавшись нового пароля на следующую неделю от него, Батурина. Значит, у них случилось что-то неожиданное, непредвиденное, и они были вынуждены так поступить. Хорошо, значит опять вопрос: что именно конкретно случилось, зачем понадобилась такая поспешность?

Батурин сбросил ноги с кушетки, сел, растер несколько окурков от сигарет и свернул толстую цигарку.

Окно выходило в сад, в густую стену традиционной для русского города сирени.

А может быть, Кашкин на чем-нибудь попался и не смог вывернуться? Неужели намеренно, с расчетом? Просто взять и выдать людей на смерть, на муки, в это верилось с трудом. Впрочем, сентиментальность, чушь — в сторону, все варианты имеют право на существование, когда не знаешь истины; и логический ход мыслей подводит именно к этому, наихудшему.

Залитая солнцем сирень за окнами не шевелилась, лиловые тусклые гроздья опали от жары, обвисли; глухое окно не открывалось, и Батурин подергал раму, нельзя ли ее выставить или вынуть хотя бы одно стекло. Он задыхался в узкой боковушке — хотя бы глоток воздуха.

Что ответит Москва? Неделю сидеть в душной комнатенке с двумя выходами, с наглухо завешанными окнами, с наглухо завинченными болтами ставен, пить вечерами чай в обществе Машинского, его жены и тещи, которые вежливо называли друг друга лишь по имени-отчеству и держали себя со слащавой бюргерски-предупредительной нежностью. Порой Машинский, ловя на себе взгляд Батурина, тихо улыбался уголками маленького пухлого рта и говорил какой-нибудь комплимент жене или теще.

Нет, Кашкин сейчас будет выжидать и на встречу без каких-то предупредительных мер не пойдет; сотканная им непрочная паутина в любую минуту может порваться. Кашкин под особой защитой у полковника Эрлингера, вот негодяй, куда сумел пролезть, здесь одно неосторожное движение — и прихлопнут, как муху. Нельзя и примерно предвидеть последствия, это пока только цветочки… Сейчас бы два-три дня отдыха, где-нибудь на безлюдье с удочкой, без мыслей глядеть на поплавок, на воду или очутиться в Большом зале консерватории на концерте. Валя старалась развить в нем художественный вкус, пробудить чувство прекрасного, к которому он, признаться, довольно глух. Впрочем, это не совсем так, Батурин любил красивые вещи, одевался всегда тщательно и со вкусом. Просторную квартиру на Маросейке, которую они получили незадолго перед войной, Батурины обставили красивыми дорогими вещами; не то чтобы он дорожил ими, нет, но он считал, что сама вещь должна говорить за себя. Валя высмеивала в нем эту черту, называя мещанством. Забравшись с ногами на письменный стол (это была одна из ее привычек) она критически оглядывала мужа: «Не понимаю, Вася, столько мышц, столько мускулов — где тут разместиться эмоциональным клеткам? Сплошная плоть и рацио! — и добавляла решительно: — Мы идем сегодня слушать „Симфонические танцы“ Равеля».