Петр Проскурин: Исход

Батурин открыл глаза неожиданно: он услышал голос Трофимова. Так, приснилось? Опять?

Кое-где сквозь покоробившуюся дранку пробивался свет, приятный золотистый полумрак стоял на чердаке, темнели пыльные, в паутинах стропила, печная труба, обмазанная красной глиной, особо внушительно выделялась в этом золотистом полумраке; опять послышался голос Трофимова:

— Буди его, буди, Елисей Калистратович. Кто же это еще?

— Чернявый такой из себя, фамилию не упомню. Он у меня раза три всего и промотнулся, глаза у него такие с бесинкой. В разговоре все тебе их под шкуру норовит запустить, в энтот раз и говорить не стал, сразу на потолок.

Дед Евсей, трудно подтаскивая ревматические ноги со ступеньки на ступеньку, влез до дверцы на чердак, распахнул ее и оглянулся:

— Не слышно чегось…

— Давай, батя, назад, не сплю, — отозвался Батурин и, отряхиваясь, пошел к выходу, вытаскивая из волос застрявшие былинки сена.

— Батурин! Вот кого, оказывается, бог послал. Долго же ты пропадал, — Трофимов посторонился: Батурин с половины лестницы спрыгнул, протянул руку и только тут у рубленого забора заметил Глушова, и еще одного, неизвестного, серьезного, в ситцевой рубашке с помятым, засаленным воротником и с автоматом на шее. Он поздоровался молча, не называя себя, и опять присел на корточки у забора. С минуту или больше молчали, только шаркал больными ногами дед Евсей, перенося с одного угла в другой кучу слежавшейся, прошлогодней соломы, и Батурин вслушивался в эти медленные, отчетливые звуки.

— Думал другой кто, — сказал Трофимов. — Хорошо, наконец, встретились, тут у нас дела без тебя…

— Я знаю. — Батурин продолжал вслушиваться в шарканье деда Евсея с тем же напряжением.

— Черт тебя где-то носит. — Трофимов отвел глаза. — Прости, все я понимаю…

«Что бы я мог, Анатолий Иванович. Ну, десяток перестрелял бы, — а может, и самого прихлопнули бы, подумалось ему, но вслух не сказал. — На десяток бы их меньше стало, разве это что изменяет? Тут за другой поводок тянуть надо…»

«Зачем ему нужна гнилая солома? — Батурин никак не мог заставить себя не слышать шарканье деда Евсея. — Отчего здесь Трофимов с Глушовым?»

— Потери большие?

— Огромные, двести с лишним человек, одним замахом.

— Д-да… Кузин жив? — тихо спросил Батурин.

— Живой. Едем вот к товарищу Коржу, вызвал, — Трофимов кивнул в сторону человека с автоматом. — Приятный ожидается разговор.

— Дело не в разговоре, — вмешался Глушов. — Нужно добиваться качества информации. Случай с Роговым, да это что же вообще! Теперь ищи виноватых, почему в городе рацию накрыли. А связные на что? Да и запасная должна быть.

— А встреча эта где состоится? — спросил Батурин.

— Должна здесь, — Глушов указал на избу. — Корж с Евсеем Калистратовичем старые знакомцы. Еще с шестнадцатого года хлеб-соль водят.

— Здесь на Угорском совещание Корж собирает. Мы сегодня гвоздь программы.

— Да брось, Толя, — опять прервал Трофимова Глушов. — Дело разве в этом? Хуже, чем мы сами казнимся, никто нас не показнит. Погляди на себя, краше в гроб кладут. Чего ты, Евсей Калистратович?

— Пора поснедать, человек сутки почти не ел, — дед указал на Батурина. — Старуха ухи из карасей наварила, с двойным взваром, по старинке. Андрей Степаныч наезжал, бывало, из Ржанска, вот такую уху старуха варила. Давайте до стола, я нюхом чую — готово. Ну, и миски с ложками у меня деревянные по старинке. Так вы уж извиняйте, сам мастерю.

Войдя вслед за хозяином в избу и поздоровавшись с незаметной хлопотливой старушкой, все собрались в чистой, добела выскобленной горнице кругом широкого дощатого стола; ведерный жбан густой, приправленной зеленым луком ухи пахуче дымился.

Батурин сглотнул, торопливо придвинул к себе расписанную в кленовый лист глубокую миску, и Глушов, вооружившись черпаком, налил ему первому, подцепив со дна погуще.

Собрались полностью к ночи в старом, полуразвалившемся сарае, на другом берегу Ржаны, как раз напротив хутора Угорского. До войны в сарае хранились зимой артельные лодки, сети, и в стенах было много деревянных колышков, сейчас на них висело несколько автоматов. Далеко кругом во все стороны стояли партизанские посты. Трофимов и Глушов действительно сразу оказались в центре внимания, они неохотно отвечали на расспросы, и Глушов, наконец, недовольно остановил Гребова, рослого великана со светлыми, плутоватыми глазами:

— Отцепись, Игнат, ты тоже не застрахован.