Петр Проскурин - Исход

— Я только хотела сказать, что люблю тебя, очень, очень, очень люблю, все так неожиданно…

Она не договорила и опять легко поцеловала его и засмеялась тихонько; мне надо поспать, сказал он, мне надо поспать, хотя бы два-три часа, чтобы потом быть самим собой.

— Шура, спи, ничего не надо. Не холодно тебе?

— Нет. Спать, спать, будем спать, пока проснемся. Ты ничего не слышишь?

— Нет, — сказал он, прислушиваясь и напрягаясь. — Что ты слышала?

— Ничего, я просто так, спокойной ночи.

Он укутал ее и закрыл глаза; ему было по-прежнему хорошо и покойно, и даже в том, что он ничего не мог сейчас, был свой покой, и он неожиданно заснул и проснулся, когда от солнца уже светились вершины дубов, и лицо было сырым от росы. Он, не открывая глаз, поискал Шуру рядом и быстро сел. Она стояла под дубом и расчесывала длинные волосы и прядь за прядью неловко отрезала их маленькими ножницами. Она улыбнулась ему.

— Что ты делаешь? — испуганно спросил он, вскакивая. — Подожди, подожди…

— Да ну, когда мне с ними теперь возиться. Ты лучше мне помоги, потом у меня еще лучше вырастут, не бойся…

— Когда потом?

— Когда-нибудь… Будет же оно когда-нибудь — п-о-т-о-м?

Он подошел к ней и стал помогать, он брал в руки прядь чистых, темно-каштановых волос, примериваясь, отрезал.

— Мы пострижем тебя коротко, как мальчика.

— Да. Вот тут за ухом еще возьми.

— Хватит, — запротестовал он. — Давай сохраним что-нибудь на память.

— Зачем? Чтобы больней было в старости?

— Что? — удивился он. — В старости?

Она засмеялась.

— Тише, все еще спят. Пусть сегодня все спят сколько смогут. Нужно всем выспаться.

Шура быстро повернулась, все пытаясь поправить волосы, которых уже не было.

— Володя, ты знаешь, я сегодня всю ночь удивлялась. Неужели мы раньше не знали друг друга? Когда это мы встретились?

— Сто лет назад, — сказал Скворцов серьезно. — Очень давно. — Он все не решался бросить последнюю прядь и рассматривал ее: Шура подошла, взяла у него из рук прядь и бросила.

— Все. Долой историю.

— Шура, слушай, у меня есть мысль.

Она поглядела на него и совсем по-детски прижалась к его плечу. Он поднял ее голову, у нее были зажмурены глаза, но она плакала.

— Шура, знаешь, ребята выспятся, мы соберем всех и устроим свадьбу.

Она широко раскрыла глаза.

— Ты это хотел сказать?

— Да.

— Свадьбу? Сейчас? Все и без того уже знают…

— Пусть узнают еще раз.

— Ну хорошо, хорошо, Володя. Делай как хочешь. Только зачем свадьба? Я боюсь сейчас быть счастливой. Я все время думаю, что это может кого-то оскорбить…

— Кого?

— Всех.

— Перестань, Шура, не смей. Все мы кандидаты в бессмертие. Я люблю тебя и хочу до бессмертия пожить женатым человеком. Шура, ты ведь тоже думаешь так.

— Замолчи, — попросила она шепотом.

Они глядели друг на друга и потом тихо пошли куда-то в зеленый-зеленый свет, пронизанный солнцем, он шел оттуда, сверху, от вершин.

Позже, Скворцов, глядя на всех счастливыми, серьезными глазами, сказал:

— Ребята, на минутку можно вас?

Переглянувшись, подошли; Веретенников улыбнулся, потер пальцами жестко заросший подбородок, и Скворцов подумал, что тем более надо сказать, чтобы знали и потом не приставали — ведь там будут теперь одни мужчины, сотни мужчин и всего две-три женщины, и нужно сказать сейчас, пусть знают, а от них узнают и другие.

— Так вот, ребята, мы вам хотели сказать… Иди сюда, Шура… Вот, ребята, мы… ну, мы любим друг друга и объявляем этот день днем нашей свадьбы. Будьте у нас в этот день гостями. Вот и все.

Скворцов видел лица: Веретенников чуть улыбнулся, Юрка глядел куда-то в сторону, остальные кто курил натощак, кто молча оглядывал Шуру; Скворцов тихо повторил:

— Мы любим друг друга, не надо, ребята…

И тогда Коля Зубков зажмурился, гаркнул: «Горько!» — и все засмеялись; Скворцов поцеловал Шуру — она слегка побледнела, она видела веселые добрые лица, и деревья, и небо, и зеленый, мягкий, льющийся отовсюду свет. Она поглядела в глаза Скворцову, улыбнулась ему растерянно, она в самом деле увидела, как он ее любит: она словно разом повзрослела; все кругом шутили, дурачились, поздравляли их, и она боялась, что они все испортят; она глядела в затылок уходящему Юрке и жалела его, потому что он — как бы ни хотел — не мог понять ее счастья и ее страха.

Как раз в эти дни Батурин был далеко и решал одну из самых головоломных задач в своей жизни. Наконец-то все выяснилось: человек, засланный для организации агентурной сети, предал. Старший лейтенант Кашкин предал, этот неунывающий весельчак, знакомый еще по спецшколе. Невероятно, ведь он сам рекомендовал его кандидатуру в Москве, нет, совершенно немыслимо. Да еще как, подлец, предал, под корень. Хорошо, что в свое время параллельно был заслан, как оказалось, Геннадий Машинский, удивительно тихий парень, прозванный «человеком без возраста». Еще в двадцать лет ему можно было дать тридцать и больше, а теперь он мог выглядеть и на все пятьдесят. С брезгливо отвисшей нижней губой, он сидел сейчас за столом делопроизводителя в горуправе Смоленска в отделе управления рынками, составлял ежемесячные отчеты о работе управления и направлял после визирования начальником управления первый экземпляр бургомистру, второй в гестапо, а третий — подшивал в дело.