Юрий Белов: Год спокойного солнца

Ей повезло — кто-то приехал на такси. Она села на заднее сиденье и назвала адрес.

С волнением надавив кнопку звонка и прислушиваясь к его переливчатому звуку за дверью, она подумала, что Марат мог и на работу уйти, он ведь такой…

Но Марат был дома.

— Господи! — сдавленно произнесла она, увидев, его осунувшееся небритое лицо, измученные глаза. — Марат! Я извелась вся, пока доехала.

Он виновато одернул помятую пижаму, стал застегивать пуговицу, но пальцы не слушались.

— А как ты узнала? Впрочем, что я говорю… Ты заходи.

В комнате был необычный беспорядок, это она сразу заметила, хотя была здесь впервые. Стол оказался придвинутым впритык к книжному шкафу, подушка валялась на ковре, а рядом фарфоровый чайник стоял, две пиалушки, тарелка с конфетами и печеньем. «Неужели же он на полу чай пьет, совсем по-аульному? — подумала пораженная Наталья Сергеевна. — Откуда это у него?..» Даже спросить хотела, но едва глянула на него, сострадание и жалость вновь нахлынули, и она поняла внезапно: он же от одиночества тут погибает. И погибнет, его спасать надо.

— Столько лет не было и вдруг скрутило, — как будто оправдывался Марат, растерянно стоя у двери.

— Ну вот что, — решительно сказала она. — Ты сейчас же ложись в постель, а я тут похозяйничаю. Влажная уборка нужна, холостяцкий дух выветрить. Куда это годится? — повела она рукой по квартире.

— Да брось ты, — с несмелой укоризной отозвался он. — В кои века навестила и сразу за тряпку…

Но ее уже нельзя было остановить. Она возбуждена была, суетлива, ей разрядиться требовалось, рукам дело дать. Но схватившись за стол, чтобы переставить на середину, она увидела за стеклом книжного шкафа старый, пожелтевший уже, когда-то сложенный, потертый на сгибах, расправленный и кнопками приколотый к полке рисунок — и замерла пораженная. Она себя узнала, не нынешнюю, а какой перед войной была, и место узнала — на берегу Салара, в зоопарке…

Беспомощно опустившись на диван, Наталья Сергеевна заговорила совсем другим голосом, полным отчаяния и мольбы, торопливо, боясь, что он не даст ей высказаться:

— Ты же любил меня. Теперь я вижу: любил. Но что-то же осталось, не все перегорело. Если рисунок этот сохранил и не выбросил, не сжег до сих пор, значит, осталось. Ты ждал меня, всю жизнь ждал — и я пришла… Поверь мне, Марат, я всю жизнь шла к тебе, но так сложилось, не могла я… бросить то, что имела… Только теперь… Но я прощения просить не буду, я его заслужить хочу — остатком жизни с тобой. Я верно служить тебе буду, я нужна тебе, я знаю. Ты только позволь остаться — кем хочешь — женой, домработницей, няней при тебе… — И закрыла ладонями лицо.

Он не ожидал этих слов, стоял в растерянности. Опытный его слух, чуткий к слову, уловил многократно повторенное «я», и горечью отозвалось в нем такое открытие. Сразу устав от всего этого, он пошел к кровати и сел, неотрывно глядя на нее. Наташа, его Наташа, о которой думал он в долгие годы войны и после войны, всю жизнь думал и ждал, потерянно сидела теперь напротив, не смея в глаза ему взглянуть, трепетно ожидая ответа, и надо было ему одно только слово сказать — она сорвалась бы с места, кинулась к нему, на колени упала, ноги его обнимая, заливая слезами… Он так живо представил себе это, что даже ноги подобрал и прикрыл одеялом.

Кровать тяжело скрипнула под ним, и Наталья Сергеевна подняла голову, полные слез глаза подняла к нему. Милый несчастный Марат, одинокий, обойденный счастьем… Она же нервизмом в клинике занималась, знала, чем одиночество кончиться может, но почему-то раньше к Марату это не прикладывалось, сейчас только открылось ей, как он плох. Ей хотелось для убедительности из Павлова ему что-то привести, из Гуфеланда, чтобы понял он и принял ее, готовую одиночество его разрушить, но цитаты застряли на языке.

— Я нужна тебе, нужна, — твердила она. — Нам вместе быть надо, рядом, ты сам это знаешь…

Измученный вчерашним припадком, бог знает что передумавший в часы пробуждения — и о Наташе тоже, Марат почувствовал легкое головокружение, зажмурился и рукой повел, словно хотел удержаться.

Этот его жест Наталья Сергеевна поняла по-своему в поднялась, глядя на него и не видя уже ни его глаз, ни лица, только зыбкий контур, вдруг, отдалившийся.

— Ты прости меня, — с трудом выговорила она. — Я, старая дура, вообразила себе…

Она уже к двери пошла, но Марат раскрыл глаза и сказал робко, просительно:

— Ты не уходи, пожалуйста. Без тебя худо мне одному. — И видя, что она опять безвольно опустилась на диван, увереннее уже продолжал: — Я вот о чем думаю… В мире более четырех миллиардов человек. Они живут в разных странах, говорят на различных языках; у них свои обычаи, привычки, склонности, свои заботы и радости. И может показаться, что ничто не связывает их. Ну вот меня и какого-нибудь крестьянина с острова Маврикий, к примеру. Мы так далеки друг от друга. Но это только кажется. Все мы взаимосвязаны на своей планете. Мы можем не ощущать прямой связи, но все равно невидимые нити тянутся от нас к любому другому человеку, где бы он ни жил. От меня к тебе и к каждому из четырех миллиардов. Потому что у нас один общий дом — наша Земля. Нельзя жать в одном доме и не быть связанным, правда? — Вдруг он оживился: — Знаешь, канал, по которому сибирская вода потечет к нам сюда, оказывается, возьмет начало из Оби возле села Белогорье. Я это село очень хорошо помню. Там и Березово недалеко. Помнишь картину Сурикова «Меншиков в Березове»? А от опального сиятельного князя ниточка к Петру тянется, к его попытке повернуть Амударью в Каспий…