Юрий Белов: Год спокойного солнца

Пробил их час.

— Пошли, — сказал Назар и решительно взял жену за руку. — Не бойся, не закрывай лицо, пусть все видят свободную женщину, пусть завидуют твои подруги, придет и их черед. Время-то какое — посмотри вокруг!

Он был словно пьяный, говорил и не мог остановиться, и глаза блестели хмельно. Соне даже страшно стало: может, опиума накурился?

Но муж уже выводил ее из кибитки, и она сощурилась от яркого света, не видя ничего вокруг.

Полуденный зной спал, тени от войлочных кибиток удлинились, но воздух остывал медленно, и земля была горяча, загрубелые ступни босых ног ощущали ее жар.

— Где Мурад? — обеспокоенно оглянулся Назар, ища сына. — Мурад! Иди сюда!

Мальчик выглянул из-за кучи хвороста, сложенного возле глиняной летней печи, и не спешил, что-то, видно, тоже беспокоило его в отце, возбуждение это не нравилось, боязно было.

— Иди ко мне, Мурадик, — ласково позвала Сона и подхватила сына на руки.

Из соседних кибиток выходили мужчины, останавливались, молча смотрели на них — одни мрачно, осуждающе, другие открыто враждебно, третьи с любопытством.

— Люди! — громко сказал Назар и взмахнул узлом, в котором уместилось все его богатство. — Мы уезжаем, прощайте, люди! Мы уезжаем далеко, в город Москву, уезжаем учиться. Вы слышали, уполномоченный говорил, что на пашей земле построят заводы, фабрики, по пустыне пойдут повозки без лошадей и верблюдов. Всю тяжелую работу будут делать машины. И колодцы будут рыть машины. Все это даст вам рабочий класс. И мы с Соной будем рабочий класс. Напрасно никто больше не захотел ехать в город. Мы выучимся, вернемся, тогда другие поедут. Ваши дети научатся управлять машинами, и вы будете гордиться ими. Может быть, мой Мурад оседлает стальную птицу и полетит над Каракумами. Я копал колодцы и опускался под землю, а мой сын полетит над землей. Полетишь? — В порыве радостного возбуждения он затормошил сынишку, и тот вдруг заплакал, уткнувшись в плечо матери. — Полетишь, обязательно полетишь, — чуть смутившись, сам себя убеждая, произнес Назар и снова посмотрел на односельчан. — Прощайте, люди. Идите с доверием навстречу новой жизни.

Загребая ногами песок, они пошли мимо черных кибиток, мимо молчащих людей. Мурад, все всхлипывал на руках у матери, и она, успокаивая сына, прятала за ним свое лицо.

Назар посадил жену на телегу, бросил туда узел и оглянулся. Мужчины все так же молча смотрели им вслед. Женщины попрятались в кибитках, но Назар знал, что найдутся и среди них смелые: посмотрят хоть в щелочку и увидят его Сону, которая первой вопреки старым законам открыла свое лицо, и он сказал жене:

— Подними голову, не бойся. Скажи им, что теперь женщина свободный и равноправный гражданин своей страны, скажи…

Но у Соны стали дергаться губы, слезы навернулась на глаза, и она спрятала лицо на груди у сына. Мальчик снова заплакал.

— Ладно, поехали, — махнул рукой Назар, и когда возница, тряхнув вожжами, тронул лошадь, все-таки не удержался, обернулся и крикнул, как ему казалось, смело и весело: — Не бойтесь, люди! Никогда ничего не бойтесь! Время пришло такое, безбоязненное!

Телега погромыхивала, поскрипывали колеса, копыта глухо ударили в песок. Лошадь шла не ходко, лениво обмахивалась хвостом, отгоняя мух.

Шагая рядом с уполномоченным вслед за телегой, Назар с досадой думал о том, что прощание безрадостным вышло, и Тачмамед не преминет воспользоваться этим. Скажет: новая жизнь несет людям одни только слезы. Эх, надо бы все по-другому сделать. Был бы Казак, он бы поддержал…

— Невесело мы расстались, — произнес Назар со вздохом. — Не так я хотел.

— Ничего, — успокаивая, сказал уполномоченный. — Все хорошо будет.

Голос у него был хриплый, наверное, надорвал, выступая на митинге. И вид усталый. Старая гимнастерка побелела, только под ремешком полевой кожаной сумки темнела полоска.

Назар оглянулся. Но уже не видно было селения, одни только серые корявые кусты саксаула сиротливо пластались по склону.

Ему грустно стало, и он впервые подумал о том, что впереди их ждут не одни только радости, и кто знает, как там все сложится.