Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]

С год уже Аглаю мучили ночные страхи. Казалось, едва стоит прилечь, задремать, — и вот она, костлявая, у изголовья, тянет цепкую руку к горлу… Потому и не ложилась Аглая с вечера в постель, боялась. Днем, бывало, приляжет отдохнуть, а на ночь вытаскивала в коридор, к самому выходу, старенькое плетеное кресло, садилась, закутав ноги байковым одеялом, и так подремывала всю ночь до рассвета — то всхрапывала, то, внезапно очнувшись, зорко и тревожно вглядывалась в темноту затихшего двора.

Дом был старый, барачного типа, но каменный, прочный, оттого и не сломали его, оставили. Да и в глаза он не бросался, не портил вид — притулился за магазином у кирпичного забора, с улицы и не разглядишь, не подумаешь даже. Вокруг понастроили бетонные многоквартирные дома, асфальтовые дорожки проложили, боскеты разбили, деревца высадили. А этот как бы забыт всеми, из домоуправления и не заглядывают. Спасибо шоферу одному, жил тут недолго, с год, а позаботился, привез машину бетона, заставил жильцов лопатами разровнять. Теперь и в дождь хоть выйти можно, а то вечно лужа стояла у самого порога.

Живут в доме люди временные, приезжие — кто квартиру ждет, кто на сезон нанялся, одна Аглая своя здесь, почитай третий десяток пошел, как поселилась. Видно, и помрет тут, в этом вот плетеном скрипучем кресле. Квартиру ей в новом доме теперь уже не дадут, это ясно, да она и не ждет, не желает даже: об этом ли заботы? С Христом в душе дожить бы до конца дней своих, заслужить спасение, войти в царство божие… Так думалось, так хотелось думать. Но житейское отвлекало, суетные мысли лезли в голову, раздражая и пугая неотвязностью своей. Значит, не избранная, не снискавшая прощения? Значит, снова муки вместо небесного Иерусалима?

Аглая считала, что вина ее перед всевышним — за дочку, за беспутную, непослушную, веру отторгнувшую от сердца отступницу Марину. Думы эти особенно терзали ее. Опять же днем, за делами, не такими страшными казались поступки дочери. А ночью казнилась — искала оправдание себе и не находила. Ее вина, ее одной: не уследила, строгости в себе не нашла, чтобы приструнить, не втолковала божье слово — вот и кара…

Ночи были душные — долго остывал раскаленный полуденным высоким солнцем бетон окрестных домов, жаром дышал. Перед рассветом только и наступала спасительная прохлада. Но и она не давала успокоения душе.

Соседи привыкли к чудачеству Аглаи. Новенькие попросту считали ее сторожихой при магазине, посмеивались: работу, мол, на дом берет. Кто возвращался поздно, здоровался, о самочувствии справлялся, но ответа не ждал, не задерживался — все мимоходом, что им до нее. И в квартирах своих были торопливы, суетны, громкоголосы — по душам не поговоришь, не то чтобы истину открыть им. Да и где ей — дочка родная отвернулась, бросила, к чужим людям ушла с малым дитём, в грехе нажитом… При мысли об этом рука сама поднималась сотворить крестное знамение. И перед богом и перед людьми — стыд. Впрочем, люди посудачили и забыли, своих забот хватает. А Христос простит ли? Близко второе пришествие его, близка расплата…

Разве уснешь с такими мыслями? И сон, коли придет, — тяжелый, жуткий, лучше б и не было.

Она просыпалась с дрожью, с ощущением медленно уходящего страха, и сердце трепыхалось в груди так, что не хватало дыхания, — продолжала видеть то далекое, что хотела забыть, выбросить напрочь из памяти, да не в силах была.

Снился тот душный, грозовой, изрезанный молниями день прощания с земным бытием. И всякий раз виделось одно и то же: Николай, обросший, мокрый от дождя, в длинной белой рубахе, облепившей его, встал на парапете колокольни, крикнул что-то, чего не разобрать было за грохотом грома, воздел к бушующему небу руки и меловое лицо свое и кинулся, как в воду, с высоты. Тогда она, теряя рассудок, так и не увидела его в момент падения, в жуткий миг встречи с землей, — и теперь, во сне, Николай все летел, летел, летел вниз, и не было этому конца…