Юрий Белов: Горькое вино Нисы [Повести]

Она вскрикивала в ужасе, открывала глаза, таращила их в темноте, не сразу понимая, где находится и что случилось. Видение медленно гасло в разгоряченном мозгу, и столь же медленно отпускал страх.

Тихо было вокруг, глухо. Мерцала взятая в сетку электрическая лампочка над запертой задней дверью магазина, неярко освещала груду пустых ящиков и картонных коробок, сложенных у стены. Эта тусклая лампочка, эти разбитые ящики и обшарпанная стена с отбитой штукатуркой всегда навевали тоску, а в минуту, когда, очнувшись от жуткого сна, Аглая снова видела их из своего укрытия, они вызывали невыносимо щемящее чувство одиночества и заброшенности. В такие минуты она вдруг ощущала неудержимый бег времени: вот ведь чуть ли не вчера все случилось, а поди ты — целая жизнь прошла. Безвозвратно, неисправимо.

Всю свою жизнь была Аглая одинока. И в голодном детстве, и в девичестве, и когда с Николаем жила, и потом, потеряв его и неожиданно сойдясь с Иринарховым, родив дочку, намучившись с ней, пока вырастила, поставила на ноги, — все долгие прожитые годы не знала она близкой, родственной души, коей и открыться можно, и поплакаться, если что. Чужой она была всем и все ей были чужие, даже муж, даже дочь. Да и где они — где муж, где дочь? Николай разбился с надеждой вознестись в грозовой судный день, предсказанный ясновидцем Филей. Иринархов пошел по селам, по скитам, по монастырям — истину понес людям — и сгинул невесть где, ни слуху, ни духу вот уже сколько лет. Дочь отступилась, предала… Одним утешалась Аглая — что любовь свою, всю без остатка, отдала Христу, ему в молитвах поверяла боли и беды. С ним не скрытничала, говорила все как есть. Только странный это был разговор — как с глухонемым.

Мелькнула однажды, в минуту ночного тяжкого отчаяния, такая греховная мысль, напугала до смерти. Стала гнать ее Аглая, упав на колени, крестясь истово, лик обратя к небесам, прощения моля у судьи всевышнего. А тут, как назло, сосед домой пришел, шофер тот, что бетон привозил. Навеселе, гулял видно с дружками допоздна. Остановился в двух шагах, посмотрел да и ляпнул:

— Что, бабка, согрешила на старости лет? Так ты не к богу, ты в ночной профилакторий сходи, вернее будет.

Пьяный, известное дело, — дурак. Какой с него спрос? Сболтнул глупость и пошел себе спать. А она все переживала обиду, казня себя за то, что отвлеклась в такой миг, даже огрызнулась в сердцах:

— Типун тебе на язык, охальник!

Сосед с ухмылкой прошел мимо, загремел ключом, не попадая в скважину, чертыхнулся. Он уже новыми заботами жил, позабыв о только что сказанном, Аглая же не могла успокоиться. Верно сказано: «Кружится, кружится на ходу своем и возвращается ветер на круги своя». Опять к тому же пришла: ежели житейское так от молитвы отвлекает, значит, не прилепилася чистой и бесхитростной верой к богу, значит, к гибели, а не к спасенью предызбрана… Прежде и она верила: покаешься — спасешься. Иринархов первый втолковал, что люди греховны и порочны, а путь к спасению один — вера во Христа, в его благодать. Путь человека предопределен, говорил он, судьба неотвратима, никто не волен, не в силах что-либо изменить, никакое покаяние не спасет в день второго пришествия. Один бог волен людскими судьбами распоряжаться.

— Отвернись от православной церкви, с нами иди, — говорил он обомлевшей Аглае. — Мы одни знаем истину. Народ свой спасать надо, чтобы не горел в геенне огненной, — вот она, истина.

— Кто же вы? — робко спросила Аглая, завороженная его жаркими речами.

— Христиане. Истинно православные, — сверкнул глазами Иринархов. — Только не с теми, которые по церквам богопротивную власть славят. Поняла?

Был он молод, силен, красив. Чуб густой, будто плетеный, падал на лоб, на глаза — они лучисто горели, синь июльского неба вобрав в себя.

— Ты Филю сумасшедшего слушай, а сама не очень-то поддавайся, пусть другие бесятся, — поучал он, дыша в самую щеку, а руки будто невзначай на плечи ложились — успокаивали, ласкали; руки у него были крупные, хваткие, крепкие, надежные. — Филя дурак, откуда ему судьбы людские знать, а люди пусть верят. Суд над живыми и мертвыми грядет, об этом всем говори. Спасать, мол, свою душу надо.

— Руки-то не больно распускай, муж у меня, — очнувшись, повела полными плечами Аглая. — А то зубы заговариваешь.

Иринархов встрепенулся, тряхнул чубом, глазами зыркнул — точно обжег.

— Да пойми ты — господь сам избирает человека. Не зря он нас свел. Знак это. Избранница ты! Праведницей в царство небесное войдешь. А что в церкви венчалась — так то срам один, обман, мишура. Храмы, иконы, мощи — все обман. Одна церковь есть — в душе твоей. Высший не в рукотворенных церквах живет. Церковь не в бревнах, а в ребрах. Думаешь, отчего с Николаем столько живешь, а детей нет?..