Марк Гроссман - Камень-обманка

И хотя силы были примерно равны, белые дрогнули, попятились и, наконец, не выдержав напора, бросились вспять, к Селенге.

Казагранди уходил с такой прытью, что ему удалось оторваться от преследователей и немного опамятоваться. В скалах у реки Эгер полковник устроил засаду, рассчитывая с лихвой отыграться за свое недавнее бегство.

Однако красные вовремя обнаружили засаду, обошли скалы и напали на казаков с тыла.

Полковник почти перестал владеть собой. Он кричал в бешенстве на офицеров, сыпал противоречивые приказы, угрожал неслыханными карами — и совершенно потерял управление полками.

Оставив на поле боя семьдесят убитых и вдвое больше пленных, Казагранди снова бросился в бегство. Вместо того, чтобы выполнить приказ Унгерна и выйти в долину Иркута, на советскую землю, полковник очутился в Монголии, в районе Заин-Шаби. Потери составили четыре тысячи лошадей и коров, пятьсот верблюдов и двести телег с продовольствием. Весь обоз, шедший в Ван-Курен, попал к красным.

Унгерну доложили об этом. Худой, как грабли, задыхающийся от злобы, он метался перед урядником, доставившим донесение, хлестал его ташпуром [30] Ташпур — бамбуковая палка ( монг. ). по лицу, и пена засыхала на бескровных губах барона. Именно тогда он вызвал к себе сотника Сухарева и прокричал приказ:

— Эта дрянь Казагранди — изменник и трус! Везде иуды! Везде тьма и морок!..

Генерал кричал что-то еще, меловая белизна покрыла его лицо, и сотник понял только одно: ему, Сухареву, приказано расстрелять «агента красных» Казагранди и вступить в командование бригадой.

Сухарев откозырял и вскочил в седло. Прискакав в куре [31] Куре — монастырь со всеми пристройками и землями ( монг. ). Заин-Геген, он, не моргнув глазом, выпустил все патроны из своего маузера в грудь и голову командира бригады.

Теперь, в середине августа, любой из офицеров Унгерна был в положении ничуть не лучшем, чем Казагранди тогда, у озера Олон-Нор. И командиры полков все чаще и чаще, в бессоннице ночей, задумывались о собственной судьбе.

Рокоссовский маялся от вынужденного безделья. В звездные короткие ночи, особенно перед зарей, когда с севера, с Байкала, тянуло свежим ветром, станционный домик, в котором находилась палата госпиталя, надоедал до крайности.

Раненый выходил на улицу и, стараясь не опираться на костыль, ковылял вдоль темных железнодорожных путей, живущих своей сложной и таинственной сейчас жизнью.

Мысовая была тылом красных войск, действующих против Унгерна. То тут, то там, в каменных и деревянных домах, в сараях и просто под открытым небом теснились всяческие войсковые склады, пекарни, мастерские, кузницы. Гулкие удары молотков по наковальням, скрип складских ворот, ржанье коней, ленивая перебранка собак сейчас казались особенно громкими командиру полка. Война шла своим чередом, требуя от людей предельной затраты ума и напряжения, и безделье в эту пору казалось тягостным, почти невыносимым.

Шагая по ночной станции и думая о своих бойцах, Рокоссовский совершенно утвердился в мысли, что пришло время, когда он вполне может воевать. Что б там ни бубнили лекари, он — кавалерист, а не пехотинец. А коннику совершенно не обязательно иметь совсем здоровые ноги. Вот битые руки — это, конечно… Битыми руками шашкой не помашешь!

Где-то во тьме блеснул сноп искр, выброшенный из паровозной трубы. Рокоссовский прислушался к звону вагонных буферов и шипению локомотивов. Он с удовольствием подумал о том, что узкая ниточка Кругобайкальской дороги, нигде не прерываясь, тянется по Сибири, уходит на Урал, извивается по густо заселенным равнинам русской и западной Европы. И если сесть в вагон поезда, или в теплушку, или даже на платформу, то через месяц вполне можно добраться до Перми или Екатеринбурга. И коли он останется жив, обязательно когда-нибудь сделает это, чтоб повидать места, пройденные с боями.

Вспомнился конец июля девятнадцатого года. В эту жаркую во всех отношениях пору его Каргапольский кавалерийский отряд перебросили в 3-ю армию Восточного фронта. Через несколько дней Константин Константинович был назначен командиром 30-го отдельного кавалерийского дивизиона 30-й стрелковой дивизии. Часть носила имя Урала, вся дивизия была сформирована из горняков, металлургов и крестьян горного края, и двадцатидвухлетний командир гордился этим.

Еще на русско-германской войне, которую он, разумеется, не успел забыть (в первые же месяцы мировой войны, в свои восемнадцать лет, он заслужил Георгиевский крест), драгун проникся глубоким уважением к бойцам уральских и сибирских частей, к людям, на терпение и боевую ярость которых можно положиться в самых трудных условиях обороны и многодневного — тяжкого и все-таки радостного — наступления.