Марк Гроссман - Камень-обманка

Казаки жидко кричали «ура!» и уныло глядели на двух офицеров, топтавшихся возле багрового от усердия командира полка.

Как-то, еще перед наступлением на Пермь, Дутов прислал главковерху депешу, над которой не один день потешался штаб. В телеграмме, которая не отличалась ни смыслом, ни связью, казачий атаман сообщал:

«Ввиду давления наших сил на их левом фланге, вожди большевиков решили, что они называют, «организовать тыл у своих противников». Для этой цели семьдесят лучших пропагандистов и наиболее способных агитаторов и офицеров перешли через фронт и теперь рассеялись где-нибудь среди вас».

Это «где-нибудь» совершенно вывело Колчака из равновесия. А то он, Колчак, без Дутова не знает, что в белых тылах действуют агенты коммунистов!

М-да… Этот солдафон, ей-богу, отличная мишень для красных газет и красной пропаганды. Будберг прав, перо и бумага противопоказаны генералу!

Десятого октября 1919 года Черчилль телеграфировал в Сибирь и на юг России:

«Британское правительство приняло решение сосредоточить свою помощь на фронте генерала Деникина».

Это была почти катастрофа, сигнал бедствия, — престиж Колчака летел под откос. Он, Колчак, не оправдал доверия и надежд союзников, он обманул их чаяния на землю, на хлеб, на руду и теперь понимал: ему никогда не простят этого. В игре Великобритании он был уже битая карта.

В начале ноября развал в правительстве и армии, кажется, достиг предела. Белые войска стихийно катились на восток. Все попытки сдержать напор большевиков кончились впустую. Дело дошло до того, что генерал Гривин наотрез отказался выполнить приказ командующего 2-й армией — дать бой красным. Взбешенный его упрямством Войцеховский в упор застрелил Гривина.

Жанен, навестивший в эти дни Колчака, был весьма шокирован видом и настроением главнокомандующего. Француз записал в дневнике:

«Он похудел, подурнел, взгляд угрюм, и весь он, как кажется, находится в состоянии крайнего нервного напряжения. Он спазматически прерывает речь. Слегка вытянув шею, откидывает голову назад и в таком положении застывает, закрыв глаза. Не справедливы ли подозрения о морфинизме? Во всяком случае он очень возбужден в течение нескольких дней. В воскресенье, как мне рассказывают, он разбил за столом четыре стакана».

Десятого ноября правительство адмирала покинуло Омск, а двенадцатого, поздно вечером, на восток отправились пять литерных поездов, составлявших личный штаб верховного главнокомандующего. В их числе находился и поезд с золотым запасом России.

Днем позже генерал Сахаров, дождавшись Войцеховского и Каппеля, покинул Омск со своим штабом.

А четырнадцатого ноября красная волна затопила город, и белые войска превратились в плохо управляемую толпу.

Все, что было потом, от Омска до Иркутска, представляется сейчас адмиралу дурным сном. События вспоминаются без всякого порядка, — и даты, недели, месяцы постоянно мешаются в памяти.

Поезда под пятью литерами медленно тащились на восток, то и дело застревая даже на маленьких станциях и разъездах. В иные сутки едва покрывали два перегона. Колчак бесконечно совещался с офицерами и местными властями, но все уже понимали, что разговорами смерть не отпихнешь.

Все разваливалось и гибло в мучениях, и эти смерть и смрад носили его имя — «колчаковщина», имя, которое ненавидели не только чужие, но и свои, да-да, множество своих, когда-то преданных ему людей.

За Красноярском Колчак получил ультимативное письмо командира Сибирского корпуса Александра Константиновича Зеневича. Генерал, снюхавшийся с эсерами, захватил Красноярск и теперь требовал от верховного правителя немедля созвать земский собор и отречься от власти. Он прервал связь адмирала с армией, и Колчак перестал получать даже самые мизерные сведения о том, что делается на линиях боя. На «линиях боя»! Какие там «линии»…

Одновременно с письмом Зеневича пришло трагическое известие: 1-я Сибирская армия, сосредоточенная в районе Красноярска, частью разбежалась, частью перешла к большевикам. Двадцать тысяч угодили в плен.

Где-то на длинном пути отступления, может быть, в Красноярске к Колчаку присоединился новоиспеченный премьер правительства Пепеляев.

Подсев к Колчаку на диван, премьер долго молчал, вздыхал, хрустел короткими толстыми пальцами, потирал мизинцем усики. Потом сощурил маленькие глазки без яркого блеска, без выражения мысли и стал медленно ворочать языком. Его слова трудно доходили до хозяина салона.