Марк Гроссман - Камень-обманка

Будберг склонился к управляющему делами правительства Гинсу, проворчал, усмехаясь:

— Мы сидим здесь в положении бедных родственников.

Гинс уныло потряс головой.

— Вы не согласны со мной, Георгий Константинович?

— Увы! Это невозможно отрицать.

Колчак слышал обрывки разговоров, но делал вид, что ничего не замечает. Он вынужден был надеть маску спокойной сосредоточенности, понимал, что не имеет права срываться и ссориться. Ни с союзниками, ни со своим ближайшим окружением.

Что бы там ни было, а союзники делали свое дело, без них нельзя и мечтать о победе.

После Челябинска все рухнуло и покатилось в пропасть. В прошлое ушли победы, надежды, армия, резервы. Адмирал лихорадочно искал выход, то и дело менял командиров, но лишь усиливал разброд.

Красные уже рвались к Омску, в городе бурлила паника, ссорились и обливали друг друга помоями генералы. Сахаров заверял, что ничего страшного для Омска нет, а Дитерихс, напротив, требовал немедля эвакуировать город, потому что его нельзя спасти. Наштаверх Лебедев и военный министр Степанов продолжали грызню.

Совершенно обессилевший, адмирал уехал в Тобольск, в действующую армию, и вернулся в Омск только в середине октября.

Двадцать второго октября Пепеляев записал в своем дневнике:

«Вечером Совет Министров под председательством Верховного Правителя; он изложил обстановку военную, которую считает очень грозной, о чем ставит в известность Совет Министров».

Сказав правду узкому кругу соратников (ее нельзя было скрыть!), адмирал всем остальным продолжал твердить ложь и вымысел, даже близким.

В ту пору один из морских офицеров, выезжавший в Париж, передал Колчаку несколько писем жены, живущей в местечке Лонжюмо, вблизи французской столицы.

Адмирал тогда работал почти без сна и отдыха, нервы его были напряжены, и он не стал тут же читать послания Софьи Федоровны. Дав себе поблажку, отправился в ближний лес пострелять из ружья. Для поездки выбрал канадскую кобылу — подарок генерала Нокса. Лошадь была смирная, она бесшумно перебирала ногами и без видимых усилий несла на себе сухую фигуру адмирала.

Велев охране уйти подальше, Колчак медленно прочитал письма жены, и на виске у него задергалась тонкая синяя жилка.

«Экая баба!» — произнес он почти вслух и, ничего не сказав конвою, вскочил на лошадь. Через полчаса был уже у себя в кабинете и сердито писал ответ, разбрызгивая чернила.

Письмо начертал на форменном бланке, чтобы жена все-таки понимала его положение и не позволяла себе упреков, свойственных какой-нибудь горничной, глупой и капризной деревенской девке. С той же целью на всех страницах большого письма он писал слова «ты», «тебя», «тебе» с больших букв, еще раз подчеркивая этим, что она носит фамилию человека, чья должность тоже пишется с прописных букв. На бланке стояло:

Затем он дописал от руки «На реке Иртыш» и вывел обращение «Дорогая Сонечка!».

Он, разумеется, знал, что упреки жены заслужены им, никакой любви между ними нет, что есть любовь с другой женщиной, но не желал распространяться на эту тему, а писал слова, которые можно адресовать разве политику или генералу.

Он был твердо уверен, что его эпистолярное наследие — достояние истории, и потому лгал в письме о ходе и уже видимых итогах войны, лгал, чтобы историки потом ахали и удивлялись его оптимизму, его всепоглощающей ненависти к большевикам.

Колчак писал жене:

«Трудно предсказать будущее в гражданской войне, где можно ожидать более чем в какой-либо другой борьбе неожиданностей, но думается, что борьба затянется еще на много месяцев. Мы, т. е. кто вышел из нее, будем продолжать ее до окончательной победы, когда большевизм будет стерт с лица нашей Родины…

Не мне оценивать и не мне говорить о том, что я сделал и чего не сделал. Но я знаю одно, что я нанес большевизму и всем тем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и, вероятно, смертельные удары…»

Он лгал, зная о разгроме своих армий, отлично понимая, что никаких «смертельных ударов» он большевикам не нанес, лгал зло и даже, пожалуй, с немалым вдохновением.

«Благословит ли Бог, — писал он далее Софье Федоровне, — меня довести до конца это дело — не знаю, но начало конца большевиков положено все-таки мною… Ряд восстаний в тылу не остановил меня, и я продолжаю вести беспощадную борьбу с большевиками, ведя ее на истребление, так как другой формы нет и быть не может…»